Иногда после подобной ночи она спускалась за покупками в заваленную разбитой посудой и разбросанными товарами лавку, владелец которой с кислым видом смотрел на учиненный разгром. Однажды она спросила его: «Зачем вы продаете им спиртное? Они ведь после этого так безобразничают». Он ухмыльнулся и ответил: «О, что белый люди разбить, я делаю их платить».
Но она никак не могла избавиться от жалости и взялась за дело, которым занималась многие годы. Когда ожидалось прибытие иностранного корабля, она напекала тортов, больших кокосовых тортов с глазированным верхом, воздушное тесто для которых она научилась делать еще дома, в своей прохладной, крытой черепицей кухне, пирогов и печенья и приглашала ребят на чай. У неотесанных, скалящихся от смущения парней, заполнявших три комнатушки, было мало общего с этой культурной, приветливой женщиной. Но для нее это была ниточка, связывающая ее с родной страной, и сердце ее согревалось при виде того, как гости жадно поглощают торты и пироги и вливают в себя галлоны лимонада. Когда они наедались до отвала, она им пела, а иногда они, соскучившись по женскому обществу, просто с ней разговаривали. Когда они уходили, она от души радовалась, что хоть на этот раз удержала их от греха, защитила их и ненадолго вернула в Америку.
В эту зиму родился мальчик, которого она назвала Артуром. Это опять был голубоглазый, светловолосый ребенок, и она снова ощутила радость, которую дарит новая жизнь. Каждый ребенок был ей в радость, чего бы его появление ей ни стоило, а Ван Ама тем более была довольна, что родился сын, а не дочь, Артуру исполнилось два месяца, прежде чем его увидел отец — хорошенького, но с первых дней не слишком крепкого мальчика.
В дневнике Керри, который она с перерывами вела все эти годы, я снова и снова нахожу восклицание: «Какое богатство обрела я в своих детях!» Лишенная друзей, которые, конечно же, окружали бы ее в привычной жизни, без мужа, который вечно был в разъездах, она все равно находила радость — в детях, а дети — в ней. Однажды мы слушали женщину, рассказывавшую о своей великой романтической любви, и я уловила в глазах Керри тоску. Но скоро это прошло, и она спокойно сказала: «Моей великой любовью были мои дети».
Эдвин и Эдит обнаружили изрядные способности, и она с радостью откликнулась на их любовь к чтению и пению. Что было главным в ее неустроенной жизни — она не знала, но в эту зиму, когда ничто еще как следует не определилось, она целиком отдала себя детям. У них не было сада, где можно бы было играть, а улица была противной и запруженной людьми, но если выдавалось погожее утро, она быстро разделывалась с домашними делами, брала на руки младшего сына, и они с Ван Ама и остальными детьми пробирались, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, на задние улицы, а оттуда на дорогу, ведущую к холмам. К счастью, идти было недалеко, и они скоро оказывались на тропе, вьющейся среди деревьев и бамбуковых кущ вверх, к зеленому кладбищу.
Эти акры могил, зеленых весной и летом, коричневых и окоченелых зимой, когда траву срезали на топливо, всегда наводили Керри на грустные мысли. Она думала о тех, кто, часто всеми забытый, покоился в этих могилах. В маленьких, жавшихся друг к другу могилах были похоронены солдаты, погибшие на войне, в больших же могилах, обнесенных земляными валами, лежали богатые люди и их домочадцы; каждая была печальна по-своему. Но Керри всегда оберегала детей от всего, что навевало печаль, и малыши весело играли на этих возвышениях, собирая полевые цветы и бегая вверх-вниз по крутым склонам. Позднее, вернувшись на родину, они были поражены тамошними ровными, без всяких могил, холмами и впервые поняли, что в Китае всегда играли над мертвецами. Эта американская мать отгораживала своих детей от тяжелых впечатлений, чтобы им всегда было весело.
Сторона холма, на которой они чаще всего играли, находилась в тени форта, построенного на его вершине; на плацу маршировали солдаты, одетые в красное и синее, и дети любили смотреть, как они делают выпады копьями и шпагами, и слышать одинокие выстрелы старинной пушки, глубоко погрузившейся в развалины стены, окружающей форт.
У подножия холма некогда была излучина реки. Река постепенно отступала, оставляя за собой плодородную равнину, посреди которой неожиданно для глаза вставал остров, до сегодняшнего дня именуемый Золотым. Изящная пагода, от которой в свое время не мог оторвать глаз Марко Поло, парила над изогнутыми крышами стоявшего на острове монастыря.
Но если дети любили смотреть на бравых солдат и ждать, когда выстрелит смешная маленькая пушка, то их матери больше нравились четкие на фоне дневной синевы или чуть подернутые дымкой поутру и на закате отдаленные горы, острые вершины которых вздымались за рекой. Керри их очень любила — они навевали приятные воспоминания о других горах, окружавших ее родную равнину и поднимавшихся к американскому небу, за десять тысяч миль отсюда.
Опять приближалось лето — пора, которой Керри всегда боялась из-за долгой влажной жары. Зловоние заваленных мусором улиц проникало в их комнатушки. Герань заболела и высохла, розы завяли. Мухи тучами поднимались с груд загнивающих нечистот, дымившихся на жгучем солнце. Горячий воздух тлетворной пеленой нависал над городом. «Не знаю, как это получится, но надо во что бы то ни стало перевезти детей куда-нибудь на холмы», — говорила себе Керри.
На одном из холмов, неподалеку от форта, находилась старая миссия, и в ее дворе Керри после долгих расспросов нашла никем не занятое бунгало. Оно представляло собой квадратный приземистый дом с шестью комнатами — по три с каждой стороны холла — и двумя верандами. Это был почти что райский уголок в сравнении с их комнатушками, выходившими на шумную людную улицу. Они туда перебрались и жили там до конца лета. Иногда ее тревожила мысль, что сороконожки, которых она старательно отлавливала каждую ночь, заберутся к детям в постель, и те заболеют от их ядовитых укусов, к тому же озерца и рисовые поля в округе давали обильный выплод комаров, а содержимое ночных горшков, которое крестьяне использовали как удобрение, порождало тучи мух. Зато можно было смотреть на плодородные долины и на поросшие бамбуком пологие холмы, а жестокая река была в миле отсюда и лежала на горизонте безобидной желтой лентой. Рано утром густой серебристый туман заволакивал низины, и вершины холмов возносились над ним словно зеленые острова. Это было превосходное зрелище, тем более прекрасное, что оно напоминало Керри о доме, хотя здешние туманы были жаркими и тяжелыми, а горные туманы в Западной Виргинии — резкими, как утренний мороз.
Что ей здесь нравилось больше всего, так это маленькая зеленая лужайка, где могли резвиться дети, и клочок годной для цветника земли. Керри засадила его и вставала рано поутру, чтобы усердным уходом заставить цветы распуститься до того, как с ними придется расстаться. Это был ее первый настоящий садик на китайской земле.
Но лето прошло, и к ним вернулся Эндрю с доброй новостью: он подготовил для них дом в верховьях Великого Канала, в городе Чинкьяне, который на протяжении этих месяцев был отправным пунктом для его поездок. Отсюда он пробирался в глубь страны то верхом на муле, то в тележке, то пешком, неся жителям больших и малых деревень истины своей религии. В Чинкьяне он успел настолько обжиться, что стал присматривать постоянное жилье, и, в конце концов, снял дом у одного китайца и даже его отремонтировал.
Цветы, посаженные Керри, так и не распустились, но, как ни жаль ей было бросать их и бунгало, которое она полюбила, ей пришлось собрать в дорогу детей, и они с Ван Ама погрузились на джонку; после десятидневного, без каких-либо происшествий, плаванья по тихому каналу (причем часть пути джонку тащили на канатах) они достигли старого китайского города, где оказались единственными белыми людьми. Дом, который снял Эндрю, был непривычно большим, с обширным двором. Говорили, что в нем обитает привидение жены бывшего владельца, которую он загубил дурным обращением, и что она появляется в обличии ласки; естественно, никто не желал в этом доме жить, и хозяин был рад сдать его хотя бы иноземцам.