— Она умрет от горя… Если пан Мечислав действительно ее любит, он невзирая ни на что…

— Господь Бог вознаградит ее за страдания. Не беспокойся, ничего ей не сделается! Выскочит замуж за миллионера и утешится. Ты не знаешь евреек!

— Горе есть горе, независимо от того, кого оно постигло, — сказала опечаленная Анка.

— Так только говорится, а в жизни все обстоит иначе.

— Нет, нет…

Не договорив, она вскочила: со стороны фабрики раздался грохот, треск, и многоголосый истошный крик прокатился по саду. И в следующее мгновение она увидела Каму, бегущую к дому.

— Леса!.. Строительные леса рухнули, и всех придавило! Боже мой!.. — обеспамятев и дрожа от испуга, кричала Кама.

Анка кинулась к калитке, что вела из сада на фабричный двор, но какой-то человек преградил ей дорогу и сказал: ничего страшного не произошло, обвалились только верхние леса, и придавило нескольких рабочих, туда побежал Боровецкий, а ему наказал никого не пускать.

Анка вернулась в дом, но, после ухода Высоцкой и Камы, не могла усидеть на месте: ей чудилось, она слышит стоны раненых…

Послав Матеуша узнать подробности случившегося, но не дождавшись его, она схватила подручную аптечку, которой не раз пользовалась в Курове, и отправилась туда сама.

Ее поразило, что на фабрике не прекращалась работа. На строительных лесах главного корпуса, посвистывая, трудились каменщики, кровельщики распрямляли на крыше листовое железо, двор был запружен подводами с кирпичом и известкой, в прядильне как ни в чем не бывало устанавливали машины.

Кароля нигде не было. Он — в городе, сказали ей и направили к Максу.

Тот торопливо вышел к ней в синей блузе, с трубкой в зубах, засунув руки в карманы; лицо у него было грязное, волосы слиплись от пота.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего особенного… Обвалились леса, но их все равно пора было разбирать.

— Никто не пострадал?

— Кароль цел и невредим. Он только что вышел с Морицем в город.

— Это мне известно. Но я слышала крик… Среди рабочих нет жертв?

— Кажется, кого-то ранило. Я тоже слышал какой-то вой.

— Где раненые? — повелительно спросила она: ее вывел из себя его небрежный тон и вызывающее выражение лица.

— За третьим цехом, в коридоре. Зачем вам на это смотреть?

— Доктор там?

— За ним посылали, но не застали дома. Пока Яскульский оказывает им первую помощь. Он в медицине сведущ: ему ведь приходилось на своем фольварке пускать кровь скотине. Нет, я вас туда не пущу, — решительно заявил он, загораживая дверь. — Это зрелище не для дам. Да и незачем понапрасну нервничать: все равно вы им не поможете.

Задетая его словами, она так надменно посмотрела на него, что он невольно отступил в сторону, жестом указывая ей дорогу.

А сам вернулся к прерванной работе, время от времени отлучаясь из цеха и украдкой заглядывая в коридор, где лежали пострадавшие. Этот широкий светлый коридор с обращенной во двор застекленной стеной служил им временным прибежищем.

Там на свежих стружках и соломе лежало в ряд пять человек.

И Яскульский с помощью одного рабочего перевязывал их.

Коридор оглашали стоны, из-под неподвижных покалеченных тел по белому кафельному полу текли струйки крови и моментально запекались в удушающей жаре, которую усиливали работавшие в соседних цехах станки, да и застекленная стенка накалялась от солнца.

При виде окровавленных людей Анка даже вскрикнула и, не раздумывая, принялась помогать Яскульскому.

Без ужаса и содрогания она не могла смотреть на синие лица в крови и земле, на сломанные и уже распухшие конечности; стоны отзывались болью в ее сердце, и глаза наполнялись слезами. Несколько раз ей делалось дурно, и она выходила на воздух, но, движимая жалостью и состраданием, превозмогая отвращение и брезгливость, возвращалась обратно, промывала раны и накладывала корпию, чтобы остановить кровь.

Ей пришлось все взять в свои руки, так как Яскульский больше ахал и охал, чем приносил пользы. Она послала Матеуша за доктором и фельдшером, наказав без них не возвращаться.

По фабрике меж тем разнесся слух, что сама барышня оказывает помощь раненым, и рабочие то и дело заглядывали через стекла, чтобы убедиться в этом.

Через полчаса приехал Высоцкий, который состоял при фабрике врачом, и был поражен представшей перед ним картиной: Анка с пылающим, заплаканным лицом, с окровавленными руками сновала среди этих полутрупов, а они холодеющими руками цеплялись за подол ее платья, пытаясь поднести к губам.

Он тотчас принялся за дело и установил, что у двоих поломаны ноги, у третьего раздроблены плечо и ключица, четвертый ранен в голову, у пятого — мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, который все время терял сознание, — повреждены внутренние органы.

Троих тяжело раненных отправили на носилках в больницу, четвертого жена с причитаниями и плачем забрала домой. Оставшегося последним мальчика доктор привел в чувство и распорядился тоже положить на носилки. Но тот, громко плача, ухватился за Анкино платье.

— Пани, не отдавайте меня в больницу! — кричал он. — Ради Бога, не отдавайте!

Напрасно Анка пыталась успокоить его: он весь дрожал и обезумевшими от страха глазами следил за людьми с носилками.

— Ну хорошо, скажи, где живет твоя мать, я велю отвезти тебя к ней и буду навещать тебя.

— У меня нет матери.

— А где же ты живешь?

— Нигде.

— Но где-то ведь ты ночуешь?

— На кирпичном складе у Карчмарека сплю, а утром приезжаю с возчиками на фабрику.

— Что же с ним делать?

— Отправить в больницу, — решительно заявил Высоцкий.

Но парнишку это так испугало, что он уцепился за Анку и снова потерял сознание.

— Пан Яскульский, пускай его перенесут к нам и положат наверху, в той, пустой комнате. — Анка обрадовалась, найдя выход из положения. А когда мальчик пришел в себя, сказала: — Не бойся, ты будешь лежать у нас дома.

Он не ответил и, когда его несли на носилках, не сводил с нее удивленного, обожающего взгляда.

Больного поместили в верхней комнате, и Высоцкий, осмотрев его, установил, что у него сломано три ребра.

Больше никаких событий в этот день не произошло.

Вечером во время ужина, на котором из посторонних был только Мориц, Анка встала из-за стола, чтобы проведать больного; у него был жар, и он бредил. Отсутствовала она довольно долго, а когда вернулась и стала разливать чай, у нее от волнения дрожали руки. Она хотела рассказать о больном мальчике Каролю, но тот опередил ее.

— Что за странные у вас причуды: размещать в доме больных, — тихо с ударением проговорил он.

— А что же мне было делать? В больницу ехать он боялся, ни родных, ни крова у него нет… Ночевал на кирпичном складе…

— Во всяком случае не превращать наш дом в больницу для бродяг.

— Но ведь несчастье случилось с ним на твоей фабрике…

— Он не задаром работает, — сердито сказал Кароль.

Анка посмотрела на него с удивлением.

— Вы это серьезно говорите? Значит, по-вашему, надо было бросить его на произвол судьбы или отправить в больницу, при одном упоминании о которой он терял сознание.

— Вы склонны принимать близко к сердцу самые заурядные вещи. Это, конечно, похвально, но совершенно бесполезно.

— Смотря по тому, как относиться к человеческому горю.

— Поверьте, я тоже не какой-нибудь бесчувственный чурбан. Но не могу же я проливать слезы над каждым калекой, хромым псом, увядшим цветочком или бездыханным мотыльком, — сказал он, глядя на нее с нескрываемой злостью.

— У него сломано три ребра, разбита голова, и он харкает кровью. И сравнение с увядшим цветочком или бездыханным мотыльком совершенно неуместно. Он страдает…

— Ну и пускай околевает! — резко бросил Кароль, задетый ее высокомерным тоном.

— У вас никакой жалости нет, — укоризненно прошептала Анка.

— Нет, жалость у меня есть, но филантропией заниматься мне недосуг, — сказал он и прибавил: — Что же вы остальных не распорядились перенести к нам в дом?