— Как, вы уже покидаете нас? — спросил Высоцкий, подходя к ней.

— Мне нездоровится… я еще не отдохнула с дороги… — не глядя на него, говорила Меля, с трудом сдерживая рыдания и борясь с желанием остаться.

— А я думал: мы отсюда вместе пойдем к Руже, и вы посвятите мне этот вечер. Ведь мы не виделись целых два месяца, — прошептал он глухим от волнения голосом.

— Да… два месяца… два месяца, — повторила она; любовь и страдание огнем опалили ей сердце, оно бешено колотилось в груди, и к серым глазам подступили слезы.

— Теперь будет лучше: остались ведь только свои…

— Тем более я должна уйти, чтобы не вносить диссонанс, — с горечью прошептала она.

— Меля сказал он укоризненно, но с такой нежной интонацией в голосе, что принятые перед тем решения развеялись, как дым, и ею овладело бесконечное блаженство и бесконечный покой, даруемые лишь любовью.

— Ты останешься, да? — со страстной мольбой спрашивал он.

А она, перехватив неприязненный взгляд Высоцкой, растерянно посмотрела в ее сторону и промолчала.

Тогда он обратился за поддержкой к Нине:

— Может, вам удастся уговорить пани Меланию остаться.

Нина знала обо всем от его матери и была настроена к Меле враждебно, но при виде ее печального лица поняла, что девушка страдает, и настойчиво просила ее остаться.

Вопреки голосу сердца и разума, Меля, поколебавшись немного, уступила.

«В последний раз!» — сказала она себе, но любовь, нахлынувшая с новой силой, нежность Высоцкого, который в пику матери ни на шаг не отходил от нее, доброта Анки и Нины, — все это заставило забыть недавний зарок, и ей стало казаться, что отныне так будет всегда…

Для избранных гостей прием затянулся допоздна. Под вечер подали обед в просторной столовой со светлыми дубовыми панелями, которые опоясывала широкая полоса, инкрустированная узором из виноградных лоз с пурпурными гроздьями, свисавшими с ушей комических масок из золотистого самшита.

Длинный стол сверкал хрусталем и серебром и был уставлен цветами, отчего напоминал огромный пестрый и душистый цветник; канделябры в форме кактусов мягким светом освещали лица.

Настроение за столом царило отменное. То и дело провозглашались тосты, встречаемые рукоплесканиями; обстановка была такая непринужденная, что даже Мюллер разошелся и предложил выпить за здоровье Травинских, но поскольку он был под хмельком, а Мада, сидевшая поодаль, не смогла прийти ему на помощь, он пробормотал несколько слов и сел, утирая рукавом лоснящееся от пота красное лицо.

— Я бы поместил его в свой зверинец. Любопытный экземпляр! — пробурчал Кесслер, обращаясь к Меле, своей соседке по столу.

Но Меля, занятая разговором с Высоцким, ничего не слышала, к тому же ей внушал непреодолимое отвращение этот человек с головой летучей мыши, который так и буравил своими желтыми глазами Анку, сидевшую между ним и Боровецким.

Из всех гостей, пожалуй, только одна Мада была сегодня не в духе.

Не обращая внимания на Макса, старавшегося ее занять, она не сводила глаз с Кароля и Анки и, видя их счастливые лица, тихо спросила:

— Эта панна рядом с Боровецким, его сестра? Они немного похожи.

— Дальняя родственница и… невеста, — сказал Макс с ударением на последнем слове.

— Невеста? Я не знала, что у пана Боровецкого есть невеста…

— Они уже год как помолвлены и очень любят друг друга, — сказал он не без умысла; его раздражала недогадливость Мады и нескрываемое восхищение, с каким она смотрела на Кароля.

Золотистые девичьи ресницы затрепетали, как крылышки, и медленно опустились, прикрыв голубые глаза; румянец сменился бледностью, и побелевшие губы подозрительно задрожали.

Макса удивила эта внезапная перемена, но его наблюдения были прерваны появлением лакея, который шепнул ему на ухо, что его ждут в передней.

— Матушка умирает! — выпалил Юзек Яскульский, когда Макс вышел к нему.

— Что? Что? — не веря своим ушам, повторял Макс и, взглянув на заплаканного, дрожащего Юзека, заметался, как потерянный, а тот, повторив еще раз скорбную весть, поспешно убежал.

VIII

В столовой никто, кроме Нины, не заметил исчезновения Макса.

— Куда подевался пан Баум? — через некоторое время спросила у Боровецкого Мада.

— Я не сторож компаньону моему, если, конечно, касса не в его ведении, — пошутил тот, довольный, что избавился от Макса, который не спускал глаз с Анки и с особым вниманием следил за ним, когда он разговаривал с Мадой.

Огорченная известием о жениховстве Боровецкого, Мада настойчиво звала отца домой, но развеселившийся Мюллер полуобнял Боровецкого и усадил возле дочери.

— Вот тебе, дурочка, кавалер! Сиди, не рвись домой, — сказал он с грубоватой фамильярностью и оставил их наедине.

Им было явно не по себе. Мада сидела, опустив голову, и с сосредоточенным видом натягивала перчатку. Низкий, глубокий голос Кароля, при звуке которого у нее всегда сладко замирало сердце, сейчас отзывался в душе так печально, что она боялась расплакаться.

А Мюллер подсел к Нине и от избытка чувств похлопывал ее по спине, не замечая ее замешательства и насмешливых улыбок окружающих.

— Как у вас хорошо! — громогласно заявил он. — У меня тоже есть красивый дом, но я чувствую себя в нем неуютно… Вот была бы у меня такая дочь, как вы!

— А чем же Мада плоха? Она сегодня прелестно выглядит.

— Она красивая, но глупая. Я хочу выдать ее за поляка, чтобы у них была такая же гостиная. Они принимали бы гостей, и я с удовольствием проводил бы у них время. Такая жизнь мне по душе.

— В Лодзи это будет нелегко сделать: здесь вы вряд ли найдете богатого жениха для своей дочери, — вполголоса сказал Куровский, сидевший рядом с Ниной.

— Ах, пан Куровский! Я охотно выдал бы ее за вас или за Боровецкого. Вы — порядочные фабриканты.

— Благодарю за честь! — насмешливо сказал Куровский и крепко пожал ему руку, — Но есть и более достойные люди — до меня дошли слухи о намерениях Кесслера…

— Пускай этот подлец и хам женится на обезьяне из своего зверинца, а моей дочери ему не видать как своих ушей! — с негодованием воскликнул Мюллер, но тотчас благодушно рассмеялся, и, будучи совершенно пьян, попытался поцеловать Нину в шею.

— Почему у вас испортилось настроение? — шепотом спросил Кароль.

Мада сидела с пылающим лицом, прижав носовой платок к дрожащим от сдерживаемых рыданий губам, и молча смотрела на него. Этот долгий взгляд раздражал его, и он повторил вопрос.

Вместо ответа Мада показала глазами на Анку и прошептала:

— Вас ищет невеста.

Кароль с недовольным видом подошел к Анке.

— Пани Высоцкая собирается уходить. Может, вы проводите нас? — спросила она и с подчеркнутой вежливостью попрощалась с Мадой.

Та провожала их взглядом, пока они не миновали всю анфиладу комнат.

— Панна Меля, нам тоже пора, — сказал Высоцкий и пошел разыскивать тетку, мирно спавшую в тиши гостиной. Возвращаясь к Меле, он столкнулся с матерью.

— Мы уходим. Ты идешь с нами?

— Нет, я должен проводить панну Грюншпан.

— Разве никто другой не может проводить панну Грюншпан?

— Нет, панну Грюншпан никто, кроме меня, проводить не может, — с ударением сказал он.

Они неприязненно посмотрели друг на друга.

Глаза матери сверкали гневом, а взгляд сына был исполнен спокойствия и решимости.

— Ты скоро вернешься? У нас будет Анка с Боровецким. Может, ты подойдешь к чаю?

— Нет, не поспею. Мне еще нужно зайти к Мендельсонам.

— Ну как знаешь… как знаешь… — с трудом сдерживаясь, сказала мать и вышла, на прощание не протянув сыну руки для поцелуя. Но он подавал Меле пальто и даже не заметил этого.

Экипаж ждал около дома.

— К Руже? — спросила Меля, когда экипаж тронулся.

— К Руже, и вообще куда угодно… хоть на край света! — с жаром воскликнул он.

— Слова часто опережают желания, а желания возможности, прошептала она. Спокойствие воскресного вечера передалось ей и вернуло к действительности, напомнив о недавнем решении.