Вдоволь наплескавшись, Мартин вышел из-под струй водопада и встряхнул головой, отчего мокрые пряди рассыпались и упали ему на глаза. Настолько синие, что даже в сумраке зарослей Джоанна видела их светящуюся бездонную прозрачность. На мгновение ей показалось, что их взгляды встретились, и она невольно съежилась. Однако разве может он разглядеть ее в сумраке зарослей? Как бы то ни было, ей надо уходить, и как можно быстрее!

Джоанна повернулась, чтобы углубиться в чащу, но внезапно под ногой у нее звучно щелкнула сухая ветка. Она замерла, не дыша и гадая, расслышал ли рыцарь этот звук сквозь неумолчный шум рокочущей воды. Нет, едва ли… Но сердце ее все равно билось, как пойманная в силок птица. Боясь оглянуться, она сделала еще несколько осторожных шагов — и снова наступила на сухую ветку.

Этот звук испугал ее сильнее, чем грохот камнепада. Джоанна едва не вскрикнула от досады — и все-таки обернулась и бросила взгляд туда, где секунду назад находился рыцарь.

Ни в воде, ни у воды его уже не было. Исчезла и одежда, лежавшая, как она заметила, на противоположном берегу потока. Он ушел! Значит, и ей тоже следует незаметно вернуться в лагерь.

Но сделав следующий шаг, Джоанна буквально столкнулась с Мартином.

Ахнув, она попятилась, растерянно глядя на рыцаря снизу вверх. Он стоял чуть выше по склону, держа в руках одежду, но все еще оставался обнаженным. Первым ее чувством было удивление: не мог человек во плоти так быстро и беззвучно оказаться рядом. Потом и удивление прошло: она просто стояла, ни о чем не думая, сознавая его наготу и чувствуя на себе его напряженный и острый, как лезвие, взгляд.

В следующий миг Мартин шагнул вперед и, притянув ее к себе, стал страстно целовать.

Джоанна задохнулась от неожиданности и смущения, затем ее захлестнула волна блаженства. «Ни один рыцарь не имеет права целовать даму без ее разрешения», — пронеслось в ее голове, однако голос разума заглушили бешеные удары сердца, колени ее ослабели. О, это был вовсе не тот поцелуй, какие она знавала раньше: Обри целовал ее сухо, коротко, почти целомудренно, а король Филипп норовил проникнуть в ее рот тугим мокрым языком, что вызывало у нее почти отвращение. Поцелуй Мартина оказался ласковым, в нем крылись глубокая нежность и в то же время напористость, а его губы были неожиданно теплыми по сравнению с холодом, исходившим от его влажной кожи. Он так крепко прижимал ее к себе, что ей оставалось только покоряться этой силе.

«Только бы он не отпустил меня, — подумала Джоанна, — иначе я упаду».

И он, словно прочитав эту мысль, не размыкал объятий даже тогда, когда опускал ее покорное тело на свой плащ, брошенный на землю. Мартин не произнес ни слова — только смотрел на нее; лицо его было совсем близко, и на губах у нее был вкус его губ, а ее ладони лежали на его прохладных плечах…

Значит, она обнимает его? Сама, по своей воле?

Так оно и было. Ее руки бережно гладили его сильные обнаженные плечи, и они согревались под ее ладонями, ее пальцы путались в его волосах, мокрых и все равно шелковистых. Когда же он стал целовать ее шею и коснулся завязок ее рубахи, еще одна нелепая мысль молнией пронеслась у нее в голове: как хорошо, что на ней не это чертово серое платье с бесконечной шнуровкой, потому что нужна целая жизнь, чтобы избавиться от него…

Это было и впрямь хорошо: таяла под его поцелуями, отвечая на каждую его ласку. Его рука легла ей на грудь, и Джоанна восхитилась: как же хорошо было ее груди в этой сильной, загрубевшей от рукояти меча и поводьев ладони! И он чувствовал, что ей хорошо, и улыбался.

О, как нежно он улыбался, как восхищенно вглядывался в ее глаза!

Если Джоанне и было чуть-чуть не по себе из-за своей податливости и слабости, то эта ласковая улыбка и взгляд окончательно освободили ее от сомнений. Уступая Мартину, она испытывала растущее с каждым мгновением возбуждение, от которого по ее телу пробегала дрожь. Она остро отзывалась на каждое прикосновение, ее словно баюкали шелковистые волны, кожа стала невероятно чувствительной, а внизу живота запульсировал тугой напряженный комок.

— О, пожалуйста!.. Уже… — почти молила она.

А когда он вошел в нее — это ощущение было таким огромным, что нестерпимо хотелось кричать. Она кусала губы, чтобы сдержать этот крик, но он замкнул ее уста поцелуем, и она почувствовала, как его язык проник в ее рот одновременно с тем, как ее тело с готовностью впустило его в себя. Она непроизвольно подалась ему навстречу, и длинная волна всколыхнула их обоих. Ей всегда хотелось двигаться именно так в подобные минуты, но муж бранил ее за это. Мартин же был в восхищении, он негромко застонал, и это наполнило Джоанну блаженством.

Между поцелуями он лихорадочно шептал:

— Ты восхитительна, мне так хорошо!.. Ты мой эдем… Это тебя я ждал всю свою жизнь!..

— А я тебя… — всхлипнула она, и все ее мысли исчезли, а то, что было до сих пор мучительно напряжено в ее теле, вдруг взорвалось ослепительным ликованием, заполнив вселенную непередаваемым счастьем…

…Джоанна медленно приходила в себя.

Ветка сосны, покачивающаяся над головой, отблеск утреннего света на верхушках деревьев.

Мир возвращался, но то, что случилось с ней, по-прежнему казалось невероятным. Она никогда не предполагала, что может испытывать нечто подобное. Где была ее душа, когда она витала среди звезд и шелковистых волн? Почему вместо стыда и раскаяния она испытывает сейчас только легкость и глубокий покой?

Мартин лежал рядом, все еще обнимая ее, она слышала биение его сердца, его постепенно выравнивающееся дыхание. Приподнявшись на локте, он взглянул на нее, уловил отрешенное, мечтательное выражение, и его сердце потеплело.

— Я и не догадывался, какая ты, — прошептал он, склоняясь к ее губам. — Я был глуп, что не осмеливался…

— Зачем же мы потратили столько времени зря? — мягко, чуть хрипловато проговорила она в ответ, все еще ослепленная пережитой радостью.

Мартин негромко рассмеялся.

— Мы наверстаем упущенное. Это наше тайное счастье, о котором никто, кроме нас с тобой, не узнает. И мы возьмем от него все, что сможем.

Она смотрела прямо в его глаза, утопая в их кристальной синеве. Она верила ему, больше того — она боготворила его!

И тогда он произнес:

— Я люблю тебя, Джоанна. Ты и представить не можешь, как же я тебя люблю!

ГЛАВА 11

Май, окрестности Акры. Лагерь крестоносцев.

Полотняные стены шатра короля Гвидо колебались от порывов ветра, пламя в светильнике металось, отбрасывая неровные блики на фигуру коленопреклоненного монарха. Поодаль от государя стоял его старший брат — коннетабль Амори де Лузиньян. В длинной кольчуге, со сложенными на рукояти меча руками, он походил на воина-телохранителя.

Наблюдая за Гвидо, Амори невольно стиснул челюсти. На зубах захрустел песок.

«Хамсин[85] — как всегда в эту пору, — подумал он. — Даже вощеная парусина, натянутая поверх шатра, не спасает от этой напасти».

Но думать о горячем ветре и песке было все же предпочтительнее, чем о том, что правитель Иерусалимского королевства возносит свою молитву перед светильником в виде многоголового дракона: каждая из разверстых пастей чудовища представляла собой чашу, в которой трепетало пламя.

«Сущее язычество», — рыжеватые брови Амори нахмурились.

Он осторожно выглянул за полог шатра. Там находилось еще одно крытое помещение, затем переход, в конце которого стояла, скрестив копья, стража.

Шатер был великолепен, и достался он Гвидо Иерусалимскому после удачного набега на лагерь брата султана Саладина — аль-Адиля. На его шелковых стенах и поныне сохранилось витиеватое арабское шитье, ныне, правда, наполовину скрытое многочисленными знаменами, вымпелами и установленными на треножниках большими щитами с гербом Лузиньянов — алой пантерой на лазоревом с серебром поле, и эмблемами Иерусалимского королевства — золотым крестом в обрамлении четырех крестов поменьше.