Сабир невозмутимо продолжал ехать рядом, не касаясь поводьев и правя конем одними коленями, как принято у сельджуков[27] — прирожденных наездников.

— Клянусь бородой Пророка, — чуть погодя, заметил сарацин, — весь ум нашего Эйрика сосредоточился в его руках и ногах, позабыв о том месте, которое изначально определил для него Всевышний. Если бы это было не так, вряд ли мудрый Ашер бен Соломон нуждался в наших услугах. Ведь, как тебе известно, он нашел Эйрика намного раньше, чем тебя или меня, и именно его предназначал для исполнения своих поручений.

— Эйрик и впрямь превосходный воин. Но знаешь ли, Сабир, наш господин однажды сказал, что есть люди, которые ведут, а есть те, кого ведут, и они принимают это как должное. Наш славный язычник из таких. И у него достаточно ума, чтобы с этим не спорить. Он легко справляется с тем, что ему поручено, а платит ему Ашер ничуть не меньше, чем нам с тобой, можешь поверить.

Он с улыбкой взглянул на Сабира. В полумраке смуглое лицо сарацина казалось совсем темным, глубоко посаженные проницательные глаза внимательно смотрели из-под чалмы. Черные как смоль кудри и вьющаяся тщательно ухоженная бородка вокруг тонкогубого рта довершали картину.

Сарацин внезапно спросил:

— А как ты думаешь, кого из нас господин на сей раз поставит во главе?

— Зачем гадать, если вскоре все станет известно? Все зависит от того, куда лежит наш путь. Если доведется сопровождать соплеменников Ашера бен Соломона в христианские земли, то я возглавлю наш маленький отряд, если в мусульманские княжества — ты станешь играть роль эмира, а я буду замыкать караван и следить за тылами.

Мартин произнес это совершенно равнодушно. Невозмутимость и скрытность были его сильными сторонами, и Сабир стремился подражать в этом своему приятелю-франку, хотя порой его горячая натура брала верх над напускной сдержанностью. Так и сейчас: ноздри его орлиного носа затрепетали, губы дрогнули, словно он намеревался произнести нечто резкое, но вместо этого Сабир неожиданно улыбнулся, сверкнув острыми белыми зубами.

— Ты скромничаешь, друг Мартин. Господин вырастил тебя в своем доме, в кругу семьи; когда же Руфь, прекрасная дочь Ашера бен Соломона, станет твоей супругой, именно ты будешь решать, куда нам направить коней и где нести нашу службу.

Он все же добился своего. Лицо Мартина утратило невозмутимость, рука его непроизвольно рванула поводья, и рослый саврасый конь недовольно заплясал под рыцарем, потряхивая темной гривой. Голубые глаза юноши вспыхнули, как два светляка в ночи, но голос звучал по-прежнему спокойно:

— Что может укрыться от твоего орлиного взора, Сабир? Мне действительно хотелось бы, чтобы Ашер не воспротивился, когда я попрошу у него руки нежной Руфи…

Тем временем всадники приблизились к месту пересечения двух главных улиц Никеи, близ которого высился собор Святой Софии, главный храм города. Нечего и говорить, что эта София не шла ни в какое сравнение с величественной Софией в Константинополе. В этот час храм покидали последние прихожане, женщины прятали лица под покрывалами, мужчины собирались группками, чтобы переброситься словцом, кто-то спешил получить благословение у длиннобородого, облаченного в темную рясу священнослужителя.

Брови сарацина сошлись на переносье. Оттого ли он хмурился, что главным храмом города, некогда принадлежавшего его единоверцам,[28] стал собор христиан, или просто погрузился в свои мысли — бог весть.

— Аллах свидетель, мы многим обязаны Ашеру бен Соломону, — наконец проговорил он, склонившись к Мартину и понизив голос. — Он многому научил… но, в конечном счете, только ради достижения своих целей. Я не осуждаю его: кто не знает, что в этом мире все делается ради выгоды. Больше того — господин никогда не относился к нам как к наемникам, он называет нас друзьями и щедр в своем гостеприимстве. Ты стал другом его сына Иосифа, госпожа Хава радуется тебе, а красавица Руфь смотрит на тебя влюбленными очами. Знай я только это, я бы решил, что твоим мечтам суждено сбыться. Но помни, Мартин: ты не их крови и другой веры. Среди иудеев ты чужак, как и я, и останешься чужаком, как бы ни были с тобой приветливы и дружелюбны. И это, приятель, не пустые слова. Ашер бен Соломон будет любезен с нами до тех пор, пока мы ему нужны. Но я вовсе не уверен, что он горит желанием породниться с тобой. Сыны Израиля горды. Повсюду гонимые и презираемые, они считают себя избранным народом и даже в крайнем унижении ничего не ценят так, как свое избранничество. Поэтому ты для них — чужой, что бы там ни говорили.

— А если я приму их веру? — негромко спросил Мартин. — Совершу гиюр, как они говорят.

— Ты? Но ведь ты крещен!

— Очень давно, — пожал плечами рыцарь. — Я был несмышленым младенцем. Разве я мог понимать то, что со мной тогда происходило?

— Тем не менее тебя крестили, а вода крещения — нечто иное, чем та, что плещется в кувшинах водоносов. Неужели твое чувство к Руфи так сильно, что ты готов отречься от своего Бога?

Мартин ответил не сразу. Он был не из тех, кто легко открывает душу, но с Сабиром их сближали перенесенные испытания и долгие вечера у походных костров.

— Все мы полагаемся на некую высшую силу, друг мой, — произнес он после недолгого раздумья. — Так принято от века. Я родился в доме, где почитали сына Божьего Иисуса Христа, затем попал к иудеям, которые верят в Яхве, а Христа не признают и считают самозванцем. Об этом можно рассуждать по-разному, но, признаюсь тебе, Сабир, все эти рассуждения мне безразличны. Во мне нет огня веры. Евреи же всегда были моими друзьями, никто из них не причинил мне зла, я почитаю их за сплоченность, стойкость и великое терпение в годину невзгод. Да, я не прочь стать одним из них. Ради Руфи и ради себя самого. Что же до веры… Я скажу тебе, во что я верю: в дружеские чувства Иосифа, в доброту Хавы и мудрость Ашера, а еще — в то, что в трудную минуту ты и Эйрик всегда будете рядом и я смогу опереться на ваши плечи. Вот что для меня свято. Ну а высшие силы… Что им до меня? Должно быть, поэтому, — добавил он со своей странной улыбкой, когда один уголок рта улыбался, а второй — нет, — мне то и дело приходилось прикидываться то греком-православным, то франком, преданным Святейшему престолу, то верным слугой Пророка, а однажды даже довелось побывать зороастрийцем.

Оказывается, они уже давно стояли на площади перед собором. Их усталые кони переступали с ноги на ногу и фыркали, а прохожие косились на путников, увлеченных беседой, один из которых выглядел как франк, а другой несомненно был сарацином. И хоть в Никее, городе на скрещении торговых путей, подобное вовсе не было дивом, Мартин решил, что им обоим вовсе ни к чему привлекать к себе любопытные взгляды.

Тронув повод, он направил коня в восточную часть города, где располагался еврейский квартал, однако Сабир отказался последовать за ним.

— Езжай один, Мартин. Во мне недостаточно дерзости, чтобы тревожить покой господина Ашера бен Соломона в субботу вечером. Тебе же желаю удачи, друг мой, не верующий даже в своего странного пророка Ису, в которого верят мусульмане как в того, кому суждено возвестить миру о начале Страшного суда. Но, прощаясь, все же скажу тебе: человек, который ни во что не верит, рано или поздно становится слугой шайтана. Да хранит тебя Аллах от столь злой участи!

С этими словами сарацин направил свою серую в яблоках кобылу в ту сторону, где располагались караван-сараи, охотно принимавшие путников. Мартин же неспешно поехал туда, где находилось жилище его благодетеля.

Ранее Ашер бен Соломон обитал в константинопольском предместье Галата. Но десять лет назад греки-ромеи учинили погром кварталов, в которых селились приверженцы латинского обряда, и, как всегда бывает в таких случаях, в этих беспорядках досталось и евреям, проживавшим за Золотым Рогом. Вскоре после этого купец принял решение перебраться вместе с семейством в богатую и спокойную Никею, где отношения между национальными и религиозными общинами мудро регулировались особыми законами.