Приехав в Бейтензорг, Николай Николаевич — чуть ли не на последние деньги — снял маленький домик и решил осмотреться и отдохнуть, прежде чем представить в канцелярию генерал-губернатора Лаудона рекомендательные письма, полученные в 1870 году в Гааге. Но на восьмой день его посетил адъютант Лаудона с настоятельной просьбой переселиться во дворец в качестве почетного гостя, обещая, что он будет совершенно так же свободен, как живя дома, и предоставляя путешественнику выбор апартаментов. Миклухо-Маклай, разумеется, принял это приглашение, но предпочел поселиться не в самом дворце, а в маленьком павильоне, под тенистыми деревьями окружающего дворец роскошного парка.
Приглашение было не случайным. Помимо соответствующих указаний, полученных Лаудоном от голландского министра колоний, он выполнил просьбу о максимальном содействии отважному путешественнику, с которой обратился к нему великий князь Алексей Александрович, четвертый сын Александра II, совершавший путешествие на Дальний Восток на фрегате «Светлана». Великий князь побывал на Яве за несколько месяцев до прибытия туда Миклухо-Маклая. Как видно из недавно опубликованной автобиографии Лаудона, Алексей Александрович подчеркнул, что русский путешественник — протеже его тетки, великой княгини Елены Павловны[527].
Пришло время познакомить читателей с Джеймсом Лаудоном (1824 — 1900) — сыном англичанина, осевшего и натурализовавшегося на Яве и женившегося на голландке, которая принесла ему неплохое приданое. Начав со службы в колониальной администрации, Лаудон-старший сколотил значительное состояние, став сахарозаводчиком и владельцем фабрик по производству красителя индиго. Своего сына Джеймса он отправил учиться в Голландию, где тот с отличием окончил Лейденский университет. По возвращении на Яву молодой человек начал карьеру с низших степеней чиновничьей иерархии. В 1857 году Джеймс переехал в Гаагу, где продолжал карьерное восхождение в министерстве колоний и даже возглавлял его. По своим воззрениям он принадлежал к умеренному крылу Либеральной партии, представлявшей интересы крупной промышленной буржуазии. Назначенный генерал-губернатором Нидерландской Индии, Лаудон 1 января 1872 года приступил к управлению колониальной империей, которая охватывала значительную часть Малайского архипелага.
Лаудон осторожно проводил реформы, преодолевая сопротивление как яванской знати, так и консервативно настроенных голландских чиновников. Миклухо-Маклай был недалек от истины, когда написал, что генерал-губернатор «играет здесь роль короля и действительно имеет власть более неограниченную, чем король Нидерландов»[528].
Вначале Лаудон настороженно отнесся к русскому путешественнику, но вскоре проникся к нему симпатией и ввел его в узкий круг своих приближенных, которым дозволено было поддерживать неформальные отношения с его семьей, состоящей из жены Луизы, пятерых дочерей в возрасте от восьми до семнадцати лет и двоих маленьких сыновей.
«Теперь я живу у губернатора около месяца, и мне действительно хорошо, — писал путешественник Александру Мещерскому в июне 1873 года. — <…> У меня нет никаких Sorgen (забот. — Д. Т.) относительно помещения, стола, прислуги и т. п. и т. п. Кроме того, много европейского комфорта, коляска и карета в каждое время к услугам, верховая лошадь. Кроме семьи генерал-губернатора <…> я ни с кем не знаком — сижу дома целый день, забрал много книг из батавийской библиотеки и наслаждаюсь тишиною (дворец окружен большим парком и ботаническим садом), воздухом, а главное — полною беззаботностью касательно ежедневных потребностей, которые подчас одолевали меня в Новой Гвинее. К обеду в 7 часов приходится, однако же, надевать фрак, белье, галстук и перчатки, но это неудобство окупается хорошим очень обедом, а главное — после обеда музыкою дочерей губернатора, которые очень сносно играют. В 8 ч. гости, если были приглашенные к обеду, удаляются, все происходит с соблюдением очень строгого этикета — но эти формальности не касаются меня. Я остаюсь с дамами часов до 10 или 11. Кроме музыки я предложил чтение вслух, чтобы не поддерживать разговор. <…> Перед обедом катаюсь, когда не лень, верхом. Эта перемена обстановки после Гвинеи мне полезна, но по временам чувствуется, что скоро, пожалуй, мне сделается потребностью удалиться в страны без фраков и белых перчаток»[529].
Николай Николаевич сблизился и подружился с Лаудоном и его семьей, которые оказались, как он писал, «людьми очень симпатичными»[530]. Дочери Лаудона, от семнадцатилетней Адрианы до одиннадцатилетней Сесилии, были без ума от русского путешественника, столь непохожего на мужчин, которых они видели в Бейтензорге, — франтоватых офицеров и подобострастных чиновников. Они умоляли Миклухо-Маклая рассказывать все новые и новые истории о его путешествиях, особенно о пребывании на Новой Гвинее. Но одна из дочерей, четырнадцатилетняя Сюзетта, помимо любопытства и восхищения, прониклась другим, ранее неизвестным девичьим чувством: она влюбилась в господина Маклая. Как видно из двух писем Адрианы путешественнику, написанных вскоре после его отправления в новую экспедицию, Сюзетта (она называла ее на французский лад Сюзанной) больше других сестер была огорчена его отъездом. В подражание русскому ученому Сюзетта начала препарировать и помещать в камфорный спирт птичьи скелеты. Зайдя в павильон, в котором жил Миклухо-Маклай, Сюзетта обнаружила прорезиненный плащ, немедленно сообщила об этом матери, и та с нарочным отправила пакет с плащом в портовый город Сурабаю, куда пароход, на котором плыл Николай Николаевич, должен был зайти перед отправлением на Молуккские острова.
Опечалена отъездом путешественника была и сама госпожа Лаудон. В отличие от мужа, который лишь к концу своей жизни был возведен в дворянское достоинство, Луиза, родившаяся в 1835 году, происходила из аристократической семьи; ее отец, Ф. де Стюрс, командовал войсками в Нидерландской Индии и дослужился до чина генерал-лейтенанта, а мать была дочерью генерала де Кока, другого видного военачальника. Хорошо образованная и начитанная, знавшая все основные европейские языки, Луиза обожала музыку и другие изящные искусства (ее любимым композитором был Бетховен) и сама недурно играла на фортепьяно. В Бейтензорге она вела почти затворническую жизнь, подчиняясь строгому этикету, уделяла основное внимание воспитанию детей. Мы не знаем, была ли Луиза ранее верна своему супругу, скучному, педантичному, поглощенному службой, но она, по-видимому, всерьез увлеклась русским путешественником. О ее чувствах свидетельствуют два написанных ею, по-французски письма, адресованные Миклухо-Маклаю. Автор этих строк обнаружил их в архивном фонде путешественника под рубрикой «Письма неустановленных иностранных корреспондентов»[531].
Давно выветрился аромат духов — почти непременный атрибут таких посланий, — но от этих писем веет духом едва скрываемой страсти. Заметим прежде всего, что Луиза обращается к Николаю на ты (toi, а не vous), а такое обращение в светском обществе того времени было возможно лишь в письме близкому человеку. «Я беспрестанно думаю о тебе и пылко желаю твоего возвращения», — признается она в первом письме и, рассказав о текущих политических событиях и попросив путешественника беречь свое здоровье, так заканчивает это послание: «До свидания, мой милый друг, и не забывай полностью твою Л.»[532]. Те же чувства проявляются во втором письме. Сообщив о новостях, в том числе о поездке с мужем в Батавию, Луиза восклицает: «Я мысленно всегда с тобой, а вспоминаешь ли ты хоть изредка обо мне?!» Характерна последняя фраза: «До скорого свидания, мне невтерпеж снова встретиться с тобой». Вряд ли можно сомневаться в том, что у жены генерал-губернатора возник роман с романтическим русским гостем.