Здесь слуги не прятали под полу принадлежности для игры в кости, как в коридорах дворца Радзивиллов, потому что у каштеляна азартные игры были строго запрещены; они проводили время за книжками с жизнеописаниями святых или в разговорах. Сам каштелян обычно проводил утро в своей комнате, обитой черной тканью. В ней все говорило о набожности хозяина. Около скромного ложа висел крест, проволочная плетка для ритуального самобичевания, называемая «дисциплина», рядом — сабля и шлем; на столе лежали книги: хроника Бельского (в то время запрещенная, но католики ее читали), хроника Матея Стрийковского, жизнеописания святых, проповеди Скарги, запись популярного тогда диспута ксендза Смиглецкого с еретиками, а также множество иезуитских панегириков и разных свитков — все это оружие в борьбе за веру. Каштелян только что вернулся с утреннего молебна от бернардинцев и в раздумье завтракал.

В дверь постучали.

— Кто там?

— Servus tuus Domine, Joannes.

— Пожалуйста, ваша милость, заходите.

Каштелян встал и сделал несколько шагов навстречу гостю.

В вошедшем можно было безошибочно признать иезуита по его узкой черной сутане, покорно согбенной фигуре и хитрому взгляду, по сложенным на груди рукам. На голове светилась, будто большая тарелка, тонзура. На фоне темного одеяния его бледное вытянутое лицо с острым подбородком и сморщенной кожей, впалыми глазами, худым длинным носом, бледными щеками и тонкими губами казалось совсем старческим.

Отец Ян вошел, поклонился, молитвенно сложил руки, ступил шаг вперед, снова поклонился, потом еще раз, пока подошедший каштелян не сжал его обеими руками в объятиях и не посадил в кресло, где тот пристроился на краешке, держа под мышкой свою ксендзовскую шапочку.

— Что у вас нового, отче? — спросил каштелян.

— В коллегиуме ничего нового, — ответил отец Ян. — Я ходил в город с Социушем, у которого было дело к бернардинцам: ему хотелось посмотреть на нашу костельную капеллу. И, пользуясь случаем, я решил засвидетельствовать свое почтение ясновельможному пану.

— Искренне благодарен вам, — приветливо ответил каштелян. — Может, выпьете чего-нибудь, а то и поешьте.

Иезуит поклонился, его язык невольно облизнул пересохшие губы.

— Как вам известно, ясновельможный пане, — ответил он, — законы нашего ордена запрещают нам пить и есть у светских особ.

— Это для ваших студиозусов, — возразил каштелян, — а вам, отче, не поддающемуся искушениям, можно. Позвольте, я прикажу.

— Нет, нет, ясновельможный пане, — поспешил отказаться иезуит, мы привыкли уважать законы ордена, да и паствы тоже.

Каштелян более не настаивал.

— Как поживает ваш достопочтимый ректор коллегиума, отец Гарсиа Алабянус?

— Благодарение Богу, который поддерживает его в добром здравии, ибо времена теперь трудные, глава ордена может понадобиться во время войны.

— Вы правы, отче, вы правы, — ответствовал каштелян. — Костел воюет, давно воюет с еретиками.

— Нам более всего неприятно их соседство с нашим костелом Святого Яна, это оскорбляет наши святыни. Ни один из нас не может показаться на улице, чтобы не нарваться на косой взгляд, на оскорбление, даже грязью в лицо бросить могут. Кажется, будто они нарочно подстерегают нас, даже ученики, идущие в академию, и те не исключение. А более всего жаль, — вздохнув, присовокупил иезуит, — что это место, теперь опоганенное еретиками, было когда-то жильем нашего чтимого опекуна, ксендза кардинала Святого Сикста (Юрия Радзивилла), большого заступника нашего ордена. Увы, увы, как говорится в Святом Писании: «Мой дом есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников».

При одном упоминании о Радзивиллах каштелян помрачнел и сказал:

— Что поделаешь, отче, не вам одним еретики не по душе. И мне они причинили немало зла, но я надеюсь, что Бог покарает их, сам же я терпеливо снесу все.

Каштелян провел ладонью по своей седой голове.

— Они придумали для вас, ясновельможный пане, нечто новое. Мы видели, что у них во дворце необычайное оживление.

— Не иначе как готовятся к войне! — воскликнул каштелян.

— Не знаю. Кто их поймет, что они там творят. Они рассылают во все концы множество гонцов. И к ним тоже много гонцов прибывает, приносят и относят письма. Все это не к добру. Видимо, все же к чему-то готовятся. Я слышал, что они созывают в Вильно многих сенаторов.

— Я об этом знаю. Возможно, они хотят создать какой-то союз, но ведь сейчас не то время.

— И мне так кажется, что готовится нечто вроде заговора. Придворные Радзивилла говорят, будто он очень встревожен. Его запугивают войной, поэтому он остерегается, как бы чего не случилось, как бы не началась междоусобица: ему не хочется стать ее причиной. Сегодня утром к нам приходил один из наших тайных друзей со двора воеводы и сказал, будто к ясновельможному пану собираются отправить какое-то посольство.

— Ко мне? От кого? — спросил каштелян, оживившись.

— От воеводы.

— Зачем?

— Этого еще никто не знает. Тот человек сказал, что завтра он будет знать.

— Завтра! Мне хотелось бы знать сегодня. Но я ко всему готов.

Однако было легко заметить, что эта новость встревожила каштеляна.

Он прошелся по комнате и спросил:

— Кого же ко мне пошлют?

— Наверное, тех сенаторов, которые, как нам сообщают, приезжают из разных сторон.

— Так-так! К Ходкевичу — сенаторов? Таких же, как и он, еретиков, отщепенцев, нынешних конфедератов, подстрекателей, которые присягали и подписывались против нас, против закона, против короля, против порядка! Хорошо, что сегодня приезжает мой племянник, жмудский староста, он будет свидетельствовать против них и поможет мне.

Иезуит встал, трижды поклонился, после чего сказал на прощанье традиционное:

— Laudetur Jesus Christus.

Каштелян приказал подать карету, надел соболью шубу с длинными, до пят, рукавами, покрытую ярко-красным бархатом, и стал с волнением ожидать. Через две-три минуты послышался топот копыт. Вошел слуга и сказал, что можно ехать. Каштелян вышел. Около ворот ожидала карета, обитая позолоченной кожей, а также гвоздями с позолоченными головками. У нее были невысокие колеса и не очень удобные сиденья.

Каштелян сел в карету, возница — впереди на козлах, два гайдука стали сзади, несколько придворных верхом сопровождали его, а впереди, прокладывая путь, ехали несколько казаков.

Каштелян приказал:

— Ко дворцу пана старосты!

Кони с пучками алых перьев на головах резво тронулись с места, миновали дворец канцлера Льва Сапеги, проехали по Бернардинскому переулку и свернули на Замковую улицу; а оттуда — мимо дворца Радзивиллов к каменному дому Ходкевичей.

Проезжая мимо дворца воеводы, каштелян нарочно отвернулся от церкви; слуги высыпали из ворот поглазеть на него, шептались и подшучивали. Свита каштеляна сохраняла важность и не обращала на них внимания.

Карета быстро проехала мимо домов кардиналии и остановилась около ворот дворца Ходкевичей.

Каштелян вышел.

Прибытие гостя не осталось незамеченным: в окне дворца мелькнула и исчезла худенькая девичья фигурка с распущенными волосами. Каштелян вошел через ворота и увидел стоящих с непокрытыми головами в ожидании гостя маршалка двора и нескольких слуг. Был там и Барбье, он тоже снял свою шляпу, но держался более свободно.

— День добрый всем! Пана старосты еще нет? — спросил Ходкевич.

— Покамест нет, — отвечал маршалок, — ждем с минуты на минуту, только его что-то не видно.

— Скажите княжне, что я хочу ее видеть, — он поднял руку, и тут же один из слуг побежал вверх по лестнице выполнять его приказ.

— Пан Барбье! Приветствую вас! Когда приехали? — обратился каштелян к французу.

— Только вчера вечером, а вот сегодня сразу же взялся за работу.

— За какую работу?

— По укреплению замка, — ответил француз.

— Что вы говорите?

— Да, таков был приказ пана старосты.

— И вы уже начали работы…