Тамила поклонился и вышел. Князь взял саблю, прицепил ее сбоку на пояс, надел шапку с пером, надвинул ее на одно ухо и пошел по коридору к покоям отца. В том углу дворца царила тишина, множество слуг, придворных, лакеев, гусар ожидали у закрытых дверей в глубоком молчании. Когда они увидели князя Януша, сидевшие встали, чтобы поприветствовать его, но князь не обратил на них внимания, подошел к двери, отодвинул завесу и постучал. Из глубины комнаты послышался голос:

— Кто?

— Janussius, — ответил князь.

— Зайди.

Получив разрешение, сын, мягко ступая по толстому персидскому ковру, пересек комнату, еще более красивую и еще более богато обставленную, чем его собственная. Князь Кристофор сидел в любимом резном кресле, которое, как и скамьи, до пола покрывал в тон обитых парчой стен пурпурный бархат с позолотой. Шпаги, сабли и инкрустированные ружья, естественно, тоже украшали апартаменты гетмана, хотя и в меньшем, чем у Януша количестве, но зато у окна занимал почетное место большой темно-коричневый стол с геометрического рисунка резьбой, весь заваленный книгами и различными бумагами. На нем возвышались позолоченной бронзы часы с боем.

Воевода был в бархатной одежде, с золотой цепью на шее, но еще по-домашнему неподпоясанный. Украшением на его бледном лице были длинные черные усы, концы которых свешивались вниз. Особая примета рода — черная борода. Во всем его облике, как в зеркале, отражались мужество, уверенность в своих силах, даже оттенок презрения и гордыни; казалось, такой человек не может быть ласковым, чутким.

Но когда вошел сын, лицо воеводы посветлело. Он протянул руку, сын поцеловал ее и молча стал за креслом отца.

— Ну, что нового, князь? — спросил отец (он всегда так титулировал сына).

— Ничего, или почти ничего.

— А у меня есть новости, — промолвил воевода и показал рукой на бумаги.

— Я могу спросить у своего доброго отца, что это за новости?

— Ответы господ сенаторов, которых я просил быть посредниками между нами и этими папистами в деле с княжной Софией, коль уж они отказались от всех своих обещаний и даже не пускают тебя к ней. Все, кого я попросил, обещали завтра быть у меня, потом они пойдут к каштеляну и будут уговаривать его, доказывать, что именно он должен отказаться от своего не достойного магната поведения. Если же он хочет войны, то будет война, и, видит Бог, упорная это будет война!

Воевода встал и продолжал:

— Это будет война, из которой Ходкевичам не выйти живыми! Что ты на это скажешь?

— Целую руки моему отцу и властелину, благодарю за заботу обо мне.

— Хочу надеяться, — добавил воевода, — что если каштелян увидит моего канцлера Льва Сапегу, да еще воеводу смоленского, старосту мозырского, каштеляна жмудского, каштеляна краковского, других сенаторов, то задумается, уразумеет, что зря он слушается своих племянников-молокососов, а также всяких там иезуитов, что только сам накличет на себя беду и позор. Победить меня он не сумеет, пусть ему даже будут помогать сотни иезуитов и даже два каких-нибудь никчемных короля, ибо за Радзивиллами — вся страна!

— Я узнал, — сказал князь Януш, — что Ходкевичи уже вызвали из-за границы людей, сведущих в фортификации, для обороны своего замка. Как раз вчера они приехали.

Воевода рассмеялся.

— Неужто они думают, будто могут сравняться со мной! — воскликнул он. — Со мной и со всеми Радзивиллами! Ходкевичи — со мной! Смешно! Да мы их шапками закидаем, ножнами от палашей побьем! Нет, они задумали это, видимо, только для того, чтобы попугать нас, показать, что не намерены мириться. Они хотят выторговать у нас Копысь и соглашение. Этому научили их хитрые иезуиты, но ведь и мы не лыком шиты! Нет, это же надо!

Воевода возмущенно покрутил головой. Когда же успокоился, спросил:

— Может, есть какие новости от Софии?

— Никаких. Ян Кароль сторожит ее как Аргус, я только иногда вижу ее в окне, когда проезжаю по улице. Но есть надежда, что Тамила сумеет пробраться во дворец Ходкевичей, он уже кое-что сделал для этого.

— Смотри только, чтобы этот громила тебя не впутал во что-нибудь неприятное. Пусть он все делает сам, свой хребет подставляет, иначе паписты тут же обвинят нас в том, что мы действуем с помощью обмана. А для Радзивиллов уже только подозрение в этом — позор!

— Не волнуйтесь. Он парень сообразительный, дельный, предан мне.

— Удастся ли мне завтрашнее посольство, один Бог знает, — промолвил воевода, обернувшись к сыну, который все еще стоял за креслом, — но я все же думаю, что какой-то толк будет; если двенадцать уважаемых и влиятельных сенаторов будут вести речь о наших делах, то и паписты никуда не денутся, поймут, что не стоит нарушать договор. Пан каштелян и так на волосок от банниции, исключительно по доброте моей, хотя и думает, что это его не касается.

Каштелян и княжна

Утром того дня во дворце Ходкевичей была большая суета. Ожидали, что вот-вот приедет жмудский староста. Барбье и Станислав обошли и осмотрели твердыню, прикидывая, что еще можно сделать для ее укрепления и подготовки к осаде. Они показали каменщикам и челяди, где нужно пробить отверстия в стенах для установки орудий и мортир. Прислуга с волнением глядела на эти приготовления: все подтверждало слухи о возможной войне, которым, правда, никто не хотел верить. В городе хорошо знали о ссоре Радзивиллов с Ходкевичами, об их взаимных угрозах, знали о том, что они собирают войска, но никто и думать не думал, что дело может дойти до войны, до пролития братской крови. Однако по городу мгновенно разнеслись слухи о том, что дворец жмудского старосты укрепляется как крепость: пробиваются бойницы, замуровываются те места в стенах, где их можно было бы проломить. Горожане, проходившие по Замковой улице, останавливались, поглядывали на каменщиков в фартуках, стоящих на стенах с кельмами в руках, качали головами и говорили один другому:

— Видно, плохи наши дела, пане Матей, коль уже в городе, в самом центре, сооружается крепость.

— Да, Базыль Иванович, пора, видимо, уезжать из города, раз тут будет война.

Прохожие шли дальше, разнося по городу тревожные слухи. Больше всех были обеспокоены те, кто жил вблизи дворца Ходкевичей: они боялись пасть невинными жертвами междоусобной войны. Горожане со страхом глядели на эти приготовления, распрашивали о количестве войска, а оно в устах пугливых все росло и росло; горевали, были даже готовы задешево продать свои дома, если бы кто-нибудь решился купить их.

Тем временем пан Барбье, нацепив на пояс длинную шпагу, в шляпе с перьями, черном плаще ходил по дворцу, покручивая ус, все осматривал, во все вникал, взбирался даже на крышу, задавал работу каменщикам. Прежде всего он приказал удвоить стену со стороны церкви Богородицы, которая выходила на чужой двор. Оттуда ее легко можно было бы пробить, сделать пролом и ворваться во дворец. Он определил места, откуда можно будет отбить нападение с помощью орудий и мортир, показал, где нужно добавить кладку, где пробить узкие щели-бойницы, чтобы могло поместиться орудие.

Работа шла полным ходом, но суматохи не было. Пока во дворце Ходкевичей на Замковой улице готовились к обороне, каштелян Иероним Ходкевич спокойно жил в своем доме возле монастыря бернардинцев. В то время он еще не отдал его ордену францисканцев. Его дом стоял впритык к монастырю, а с другой стороны он смыкался с небольшим домиком бернардинок; крестик над ним вызывал мысли не столько о монастыре, сколько о госпитале — так убого выглядел этот домик монашек.

Усадьба каштеляна, которую в народе в то время называли каштелянией, не была ни большой, ни роскошной — это был скорее обычный деревенский каменный дом. Деревенский вид ему придавал сад. Тут царила тишина, которая нарушалась только пением монашек, доносившимся из монастыря. Двор каштеляна не был таким пышным, как воеводский, тут было больше свободы и меньше строгости. Усадьба содержалась в чистоте, дорожки были посыпаны белым песком, на стенах комнат висели портреты предков, начиная с того Ходки Борейки, от которого вели свой род Ходкевичи, а между ними — иконы и картины из истории костела и страны. Возле всех дверей там стояли, согласно обычаю, серебряные чаши с освященной водой. Каждый, кто заходил, крестился.