Оказалось, что в городе довольно много китайцев.

Собаки просто хотели жить. Одну мы взяли с собой.

У нее были глаза, какие я потом видел у беженок из Албании.

Но у тех собак не было золотых колец и золотых клыков.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Я ступил на твердую землю. Она качалась. В глазах началась такая свистопляска, что я вернулся обратно на корабль.

Это был великий понос! Сначала было даже смешно. Я становился как шарик после праздника. Брюхо прилипало к хребту. Я чесал спину сквозь живот.

А потом стало не до смеху. Я уже ползал в клозет.

Все пошли на дискотеку. Ха-ха! Даже капитан. Осталась вахта в малом составе и я.

От меня остались только глаза и челюсти.

Мне вливали какую-то мерзость, от которой понос не прошел, зато изменился цвет. Все стало каким-то фиолетовым. Меня несло абстрактным экспрессионизмом!

Черт, я чуть не сдох! Морячки, весело склабясь, смотрели на меня, скорчившегося на матрасе неподалеку от клозета.

- - - Холера - - - Холера - - - браток - - - Мойте руки перед едой, после еды и вместо еды! - - -

Они издевались.

- - - Засранец - - - Тебя ссадят в ближайшем порту - - - И в госпиталь - - - А потом домой! - - - Ты будешь вонять еще полгода! - - -

Бандиты! Они еще напевали!

- - - Блядью буду не забуду этот паровоз! - - - От Москвы до Ленинграда на корячках полз! - - -

Ничего были морячки, веселые. Жалко, что не военные. Вечно в каком-то мазуте.

Но на себе грязь не так видна.

Через трое суток стало полегче. Впервые я пожрал нормально, а не сидя на унитазе.

Мы плыли. Шли дни.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Однажды мы проходили мимо какой-то деревни. Было утро.

Мы выползли на палубу после завтрака и курили.

Внезапно наш "Богатырь" сделал вираж, и мы увидели за песчаной косой каких-то людей.

Потом мы проплывали мимо.

Это женщины вышли утром полоскать белье. Они сидели на мостках, одетые в какие-то тряпки, в платках, которые сползли на глаза. Они были босые.

Мы выставились на них, будто впервые видели женщин. Так оно и было! Мы пялились на них, на их простое занятие. Они переговаривались, смеялись.

Мы все оказались на палубе. Женщины тоже смотрели на нас.

Это было узкое место. Можно было различить цвет их глаз. Одна упустила свою простыню. Она отплывала белым комком. Подруги засмеялись, крикнули ей.

Она спохватилась, но уже уплывала простыня, все дальше, все дальше.

Они смеялись. И та женщина тоже. И мы смеялись.

Кто-то из наших попробовал крикнуть что-то насчет, так пить хочется, что переночевать негде. Его не поддержали. Мы плыли мимо, медленно и молча. Мы смотрели друг на друга. Они были, наверное, молоды. Мы тоже, наверное, тогда были молоды.

Они молча смотрели. Ни единого слова.

Какие же мы были тогда?! Какие у нас были морды?!

У них, наверное, были сыновья.

Мы тоже молчали.

Я подумал тогда, что вот мы впервые за эти годы увидели людей, которые спокойно занимались своим делом. Которые жили.

В них не чувствовалось вины за неправильно прожитую жизнь.

Они смотрели нам в глаза...

Действительно, мы все тогда замерли. На этих женщинах лежала благодать.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Наше путешествие продолжалось.

Мы подошли к месту, где Муна впадает в Лену.

Если Лена - это дерево, то Муна - это только ветвь, одна из многих на этом дереве.

Поплевав в предполагаемое соединение рек, мы пошли дальше. Начался шторм.

На Лене в этом месте плохой шторм.

Довольно сильная продольная качка. Мы хором блевали на корме.

Матросы ходили хмурые. Еще бы, в их обязанности входила уборка!

Слава богу, мы прошли какой-то хребет, и ветер сменился. Стало шире. Волна легла.

Мы подошли к освещенному редкими фонарями Жиганску.

Помню, в порту, довольно большом, мы услышали баян. - - - Свадьба, - - - сказал наш кэп.

В ту ночь нас не выпустили на берег.

Открыв глаза утром, мы увидели снова, как качается лампа над нашими шконками. Наши сапоги снова валились набок.

Лена снова взвалила нас на свою спину.

Кэп пил и управлял только советами. Он лежал в своей каюте и тосковал.

Мы ошиблись и свернули не туда. Вместо Вилюя мы свернули на другом притоке Лены. Он назывался Линде.

На дереве легче разобраться, если ты перепутал ветку.

А теперь нам пришлось поворачивать назад. Мы выли от скуки.

Кэп стал серьезен.

Ему могло влететь. Нас, как-никак, ждал генерал.

Никогда не предполагал, что наш "Богатырь" может прыгать, как блоха!

Точно! Кэп двое суток не выходил из рубки.

Он охрип и оглох от собственного крика. Матросы носились с вытаращенными глазами. Он их изводил!

Иногда во внезапно трезвеющих людях проявляется удивительная энергия!

Стоило вспомнить моего деда!

Мы ржали, это было так похоже на "Броненосец Потемкин", который озвучивал наш обезумевший кэп.

С тех пор наш крейсер нес имя "Бронетемкин Поносец"! На пару дней вся эта кутерьма нам скрасила жизнь.

Наконец наш поносец вошел в подозрительно тихие, зловещие воды Вилюя.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Идиотство! Мы опять не попали! Нас здесь никто не ждал. Не то что генерал, даже комары обалдели, когда мы сошли на берег.

Еще бы! Прибыло тридцать свежих с кипящей кровью! Надо было плыть дальше.

К нам пришел капитан, похожий на переодетого старшину. Такой он был грязный и стеснительный. Он был трезв и забавно выбрит. Казалось, он брился под бомбами. Столько порезов на нем было. Все они были аккуратно обозначены клочками газет. Он их забыл на лице, бедняга. Он не знал, куда девать руки от стыда. Он так глубоко залез под свою фуражку, что никто не видел его стыдливых глаз.

Оказывается, пришел приказ, и нам нужно было снова плыть.

Нас ждали в городе с названием, которое мы все хором возненавидели.

Кытыл-Жура.

Кэп сказал, что команда устала. Капитан пожал плечами. Мы тоже молчали.

Чувствовалось что-то тревожное.

- - - Можете отдохнуть немного, - - - сказал он, - - - только - - - поосторожней в Вилюйске - - - солдаты здесь - - - не в почете - - -

Мы решили быть осторожнее и вырвались в город.

Кроме киосков с газетами, урн, полных голубей, и мрачного Дома культуры здесь ничего не было.

Но мы все равно были осторожны.

Смешно вспоминать, как мы бродили по этому ДК по щиколотку в шелухе подсолнечника, как печальные петухи без курочек.

Шел старый фильм. Название не помню.

Такой старый, что я видел его еще в детстве. Что-то с Гойко Митичем.

Мы остались. Пришли молчаливые люди с кульками семечек.

Когда фильм начался, кто-то из наших попробовал склеить девицу.

Подсел. На фоне экрана было хорошо все видно.

Черт возьми, наш словарный запас тогда был как у пятиклассников. Но все-таки!

Я видел, как солдат щебечет воробушком.

Девица громко разгрызала семечки и сплевывала их в ладонь.

Если бы за молчание действительно платили золотом, она была бы сказочно богата!

Она не проронила не слова.

Минут двадцать наш парень разворачивал перед нею свои перья, красовался, палил из всех орудий! Ей было хоть бы что.

И тут я увидел, как он внезапно вскочил и пулей вылетел из зала.

Мы следом.

Он, выпучив глаза, метался по фойе.

Мы не поверили, когда он рассказал в первый раз. Мы думали придуривается.

Нет.

Он действительно выглядел так, будто ему показали труп его матери.

Его трясло.

Оказалось, эта девица была не только глухая.

Я никогда не знал, что в наше время, в наше могучее время, еще существует такая вещь, как проказа. У Джека Лондона читал.