У них не было ни детей, ни мужей... Что им снилось...
Я возвращался в палату и ложился. Танкист спал. Через час он просыпался и начинал свою песню про танкиста... Роберт лежал голый, раскинувшись, как девственница в ожидании молодого жреца.
Я ложился на правое ухо, чтобы ничего не слышать. Ничего. Совсем ничего.
Но я слышал.
Я слышал звуки своего тела. Звук вдоха и выдоха. Шум крови в ушах. Урчанье. Это расправлялись внутренности. Поскрипывание еще в детстве выбитого колена.
Шуршание простыни, как гром. Легкий звук, похожий на свист, когда тронешь свой отрастающий ежик. И волоски расправляются.
Я сворачивался клубком, как маленькое животное, которое на время нашло тепло и уют. На время... Ничего не болит у звереныша. Он сыт. Ему тепло.
Он слышит странные звуки своего тела. В тысячу раз усиленные звуки своей жизни...
Движение крови... Толчки... Вдох... Тишина... Выдох.
Я ничего не слышал, кроме тела. Будто я лежал под водой. В толще воды.
Может быть, я был тогда в огромной матке... На краю земли, на Северном полюсе, среди пурги, в теплой палате, под рваным, но чистым пододеяльником... В огромной матке... в пупке земли...
Отдыхал перед рождением? Так иногда расслаблялся, что язык вываливался, как у повешенного.
На сытый желудок в голову лезла всякая чушь.
Если хотите управлять человеком, накормите его наполовину.
Я видел странные вещи.
Видел людей, тысячи людей, очень много людей на какой- то горе...
Они трахались, эти люди.
Я видел дергающиеся зады. Искаженные лица. Переплетенные руки и ноги.
И рядом с людьми были животные. Собаки совокуплялись с собаками. Кошки с кошками. Меня они не интересовали. Люди... Я не слышал никаких звуков. Это была гора, залитая серым светом. Такой бывает после дождя в полдень. И вся гора шевелилась от тел сплетенных. Мужчины и женщины. Я не видел их лиц. Я шел мимо.
И в один момент я оказался у реки. У реки в тумане. И на берегу тоже совокуплялись, извивались люди.
Чего я там бродил? Не знаю...
Вдруг я почувствовал что-то знакомое. Как запах. Я остановился и присмотрелся.
Я увидел своего отца и свою мать. Своего молодого отца и свою молодую мать. Они совокуплялись на берегу. Самозабвенно. Отец был в белой рубашке.
Его густые волосы взмокли. И мать кричала. Но я не слышал ее крика. Только рот. Ее рот. Он был открыт...
Я вспоминал потом, что мать рассказывала, будто бы я был зачат на берегу реки. Они поехали собирать ежевику. Они насобирали много сладких ягод. "Два ведра", - говорила мать. А потом... А потом...
Она говорила, что почувствовала меня... Что я будто бы вошел тогда...
Идиот, зачем, думаю... Любопытство сгубило.
Я стоял и смотрел на отца своего молодого-молодого и мать, извивающуюся под ним.
Я смотрел в ее глаза. Наверное, я бы не хотел, чтобы они меня заметили.
Но я смотрел и смотрел в ее глаза. В ее глаза, от наслаждения повернутые внутрь.
А просыпался я от собственного крика. Это был даже не крик. Это был первобытный рев. Такому мог позавидовать даже Танкист.
Но Танкист орал свое. Я - свое. У всех нас был свой личный бред. И у Роберта тоже.
Неужели, думал я, всем глухим снится такой бред, как мне. А я ведь только на одно ухо... Что было бы, если б меня контузило сразу на оба...
Ты еще выздоровеешь, убеждал я себя. И тебе не будет снится такая чушь. Никогда.
До сих пор я жалею глухих.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
После того как все утихало, Роберт начинал свой обряд. Он высыпал в руку горсть спичек, которые прятал под матрасом.
Вставал и, накинув только пижамную куртку, выскальзывал в процедурную.
Ему разрешали.
- - - Я должен каждый вечер подмываться - - - Понимаешь, - - - объяснял он нам с Танкистом. Попеременно он смотрел то мне в сонную морду, то в безумные угли Танкиста. Итак, он засовывал в задницу эти спички серными головками вперед.
Он даже не орал. Привык, наверное. Потом в многострадальную кишку входил предварительно обсосанный кусок сахара.
Так Роберт продлевал курорт.
- - - О-о-о, - - - говорил наутро якут-врач, заглядывая ему в задницу, - - - совсем другое дело - - - Уже лучше - - - Но вы много курите - - -
Роберт смиренно поднимал штаны.
- - - А что, окурок там застрял? - - - подмигивал он нам. Якут улыбался. Он единственный из госпитальных врачей говорил нам "вы".
Я представлял, как он разговаривал раньше с оленями и собаками.
Он, наверное, никогда не лечил оленя, который себе в задницу сахар засовывает.
Он улыбался. Улыбался так, как улыбаются люди, которым наплевать на все. Ну... почти на все. Ну уж точно наплевать на задницу Роберта и его ночные процедуры.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
А потом, когда подошла весна, у Роберта начался роман. То ли затосковал, то ли передозировал спичек себе в кишку, но очень затосковал Роберт.
Он рыдал и бросался на стены. Его красивые локоны развевались. Тонкий нос краснел от слез.
Он наплакал себе девушку. Да, девушку. Не красивую, но веселую и готовую хохотать всегда. Она была "сахалярка". Смесь якутки и русского. С синими глазами, между прочим. Она приносила письма на первый этаж. Зачем она поднялась на второй? Когда Роберт грустно бродил по коридорам и заигрывал со старухами?
Зачем?..
Они упали оба в эту любовь.
- - - О! Бля, Фриц, ты не представляешь себе! - - - причитал Ромео, когда смог между ее затяжными хихиканьями всунуть записку.
- - - О! Какая у нее рука! Какая у нее потная ладошка!!! - - - Мы с Танкистом слушали. Что нам оставалось делать. Эта потная ладошка проносила нам сигареты. Я бы умер без табака. Сафа вычислил ее и сказал, что я его брат. И передавал через нее сигареты и сгущенное молоко.
Пока Роберт только вздыхал, все было нормально. Они переписывались.
Роберт начал от страсти курить. Он шел в клозет и, мечтательно усевшись, смаковал ее косые, пьяные строчки.
Он даже перестал мастурбировать.
"Сошел с дистанции..." - пожимал плечами Танкист. Мыто с ним не сошли.
Не знаю, чего хотел Танкист, я хотел одного... Не свихнуться.
А в перспективе, выбраться из этой задницы.
- - - Ты на что дрочишь? - - - спросил он однажды. - - - Ну, что представляешь?
Мы шли в этот момент по коридору. Я пожал плечами. - - - Врешь, Фриц - - - врешь - - - Все фантазируют, все - - - Я вот, например - - -
Он остановился. Мы оказались в конце коридора, у окна. В слабом свете начинающейся полярной весны. Я видел розовый череп Танкиста. В этом госпитальном и весеннем свете я, кажется, видел корни его рыжеватых волос. - - -
Все девушки - - - Все женщины, которых я когда-нибудь видел - - - Встречал где-нибудь - - - Даже на минуту всего - - - Или еще меньше - - - Просто взгляд в толпе - - - Чья-то грудь - - - сквозь ткань на солнце - - - талия - - - Ноги - - - Волосы - - - Рука - - - Пальцы, трогающие бедро - - - Морщинки на пальцах - - - Ноготки - - -
Танкист зажмурился.
- - - Все те, Фриц, кто мелькнули и ушли - - - воображение, Фриц - - - Есть такие "интеллигентки", еб иху мать, в электричках - - - С книжками и глазами такими - - - Романтичными - - - Типа "полюби меня с разбега, чтобы я прищурилась" - - - С грудью скромной такой, скромной - - - смотрит на тебя титечка, как собака, которую хозяйка оставила возле магазина - - - И ты смотришь - - - Никто так никогда на нее не смотрел - - - Так спокойно - - - Со всеми подробностями - - - Во все проникая - - - Когда она поднимает глаза свои мутные от романтичной херни - - - И начинает просто, так просто чесать локоть - - - Ребро - - - Или жмет лифчик - - - Такие - - - уже за тридцать пять - - - С тихим таким, осенним сквозняком в пизде - - - сколько таких видел - - - сколько - - - Как отзываются они на взгляды - - - будто заблудились их титьки в лесу - - - Ты потом помнишь такие подробности, которые никто не знает - - - ни она, ни ее мужик - - - Ебаное воображение - - - тысячи - - - тысячи баб - - - Слушай - - - Дай сигарету - - -