Привезти нас в эту тундру стоило труда. До самого Тикси нам не говорили, куда мы летим. Сопровождающие офицеры услужливо обменивали наши кроссовки и часы на водку. Очнулись мы в небе над белой тундрой. Старая стюардесса брела по нашему Яку.
В зубах сигарета. Губы как у старой шлюхи. Рваные колготки. И усталые глаза.
В руках она несла поднос с железными кружками. В них уже был чай. И этот чай уже пах бромом.
За бортом было сорок пять. Так объявили. И еще сказали, что мы пролетаем над местами, где отбывали ссылку лучшие люди страны.
Соседи переговаривались. Я слушал, кто сколько и где отсидел.
Мелькали татуировки на запястьях. Синие перстни.
Когда мы приземлились, была метель. Сквозь мат и стоны, в тапочках и пиджачках, в трико, в туркменских халатах, как после бани, мы, словно лучшие люди страны, вышли в метель.
И два года легли над нами белым саваном. Арктическим сиянием, про которое Серега из Читы сказал, что Бог кончает на небо.
И два года мы были под небом, под небом, на которое Бог регулярно кончал.
Задрав морды, мы смотрели на это всегда как впервые. Первые из живых существ, кого мы увидели, был старшина и его Хиросима. Старшина, осклабясь из своего тулупа, осматривал лучших людей страны. Хиросима скулила, прижимаясь к валенку хозяина.
- - - Добро пожаловать! - - - Смертнички, - - - заржал старшина. И, отвернувшись, сплюнул.
Хиросима взвыла.
Я понял, что мы попали в ад.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
А потом привыкли.
Через месяц я смог влезть в нормальные сапоги. До этого старшине пришлось разрезать мои голенища. Икры были так жирны, что я порывался вырезать жир бритвой.
Я начал сбрасывать вес, как воздушный шар сбрасывает балласт.
В бане я с удивлением оттягивал складки освободившейся кожи.
Я мутировал с каждым утром.
Будто рождался снова. Из пены жира выходил стриженый подросток с испуганными глазами.
Появилась шея и нос. Нос оказался огромным. С горбинкой, как у деда.
Из брюха получился живот. Он выглядел отвратительно. Но все-таки лучше, чем раньше.
А дальше обнажилась ключица. Я впервые увидел свои ребра.
Мужики ржали.
- - - Фриц - - - смотри - - - сойдет жир - - - что найдешь новенького - - - ты как после наводнения - - - смотри - - - под жиром - - - может, ты баба - - - хочешь мальчика? - - - От Сафы - - - или от еврея - - - а может, от Хиросимы? - - -
Я молился ночами, просыпаясь от собственных криков. Лежал, слушая, как молятся и бредят другие.
Но Бог не слышал. Он был занят северным сиянием.
Чужой бред иногда помогает. Ты не одинок.
Пусть только ночью, но ты не одинок. Здоровые мужики рыдали и звали матерей. Только под утро все стихало. И мы все час перед подъемом были каждый в своем раю. Стояла полярная ночь.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Мы строили аэродром.
Кому он был нужен на хуй в этой вечной мерзлоте?!
Но каждое утро мы строились с лопатами, в бушлатах и валенках. Каждое утро перед нами, скрипя снегом, выступал ротный. Перетянутый ремнями, в огромном ослепительном полушубке. Гладковыбритый... Воняющий одеколоном и коньяком... Чистой постелью и бабой... Теплой комнатой с телевизором, с кофе и сигаретами, когда хочешь...
Сука! Он говорил нам о сознательности и дисциплине... О том, что нельзя есть собак... О том, что нельзя жечь костры...
О том, что нельзя приставать к якуткам и старухам в столовой...
О том, что не следует дрочить... И тем более в Ленкомнате...
И уж в крайнем случае нужно убирать за собой...
Дерьмо собачье, он даже не улыбался!
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - На гауптвахте были секунды счастья.
Мимо нас, грязных, с лопатами в руках, в ватных штанах, мимо нас, отупевших, мимо нас, воняющих калом, веселые пятиклассницы шли в школу. Мы стояли толпой разинув рты. От возбуждения под нами таял снег и дерьмо в ватных штанах. От нас воняло, как от деревенских уборных. Еще бы! Мы накладывали прямо в штаны.
И это было еще хорошо...
У других были запоры по месяцам.
Девочки в песцовых шубках, белолицые, весело поскрипывая сапожками из оленя, проходили мимо, не замечая нас.
Как мимо деревьев в надоевшем лесу.
Они разговаривали о вещах, о которых мы уже забыли. Они роняли слова и запахи, от которых мы ночами мастурбировали на своих топчанах или плакали...
А когда они проходили другим переулком, нас охватывала тоска...
Нас стригли ручной машинкой. Трех зубьев не хватало. - - - Вам еще обезболивающее дать - - - Ничего - - - Поменьше собак жрать будете - - -
Этот начальник был воплощенное чудовище. Он стриг нас сам. Сам смотрел, как мы откалываем ледяное дерьмо в клозете. Сам проверял наши карманы, перед тем как запустить в камеру. И сам при этом давал пинка.
Армянин Карен стоял в углу на коленях. Он клялся. Я никогда не слышал, чтобы человек так клялся.
Он призывал всех грузинских, армянских, турецких и русских святых в свидетели.
-- - - - - Посмотрите на меня - - - Посмотрите - - - Я сру в штаны -- - - - - Мне двадцать шесть лет - - - Посмотрите на мою голову - - - посмотрите, что стало с моими волосами - - - Сука! - - - Сука! - - - шептал он в сторону двери с волчком. - - - Чтоб жена твоя ежиков рожала! - - -
Он клялся мамой своей и отцом, всеми пятью сестрами и двумя братьями, виноградником, каждой лозой, каждой ягодой, каждой бочкой вина во всех погребах Армении, каждым глотком вина он клялся в мести. Своим домом, своей кровью, своим потом, этим снегом, этим солнцем, сердцем и рукой, членом и ухом, глазами, печенкой, сапогами новыми, валенками, всеми бельевыми вшами в наших мокрых и черных от грязи кальсонах он клялся...
Это продолжалось до рассвета.
В конце концов он сдержал свою клятву. Он или кто-то другой.
Много нас побывало у этого парикмахера.
Кто-то ночью, через полгода, встретил жену начальника гауптвахты.
И методично, в тундре, постриг ее наголо. Зверь заработал нервный тик и ходил даже в клозет с пистолетом. А потом его перевели в другую часть.
В другой ад.
И наши волосы начали отрастать клоками. Но свободно.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
В нас не было трагедии. Не было...
Даже в смертях наших не было смерти.
Даже в самоубийствах наших не было смерти.
Когда Мосол повесился в теплотрассе, полулежа задушил себя... И его дружок Длинный ждал, когда Мосол перестанет дергать ногами.
И только потом пошел и сказал: - - - Там Мосол - - - Он лежит как-то - - - Я испугался - - - Я просто залез погреться - - - А он там лежит - - -
Когда азербайджанец Али забил себе в задницу черенок от лопаты... Когда его несли на носилках...
Когда его глаза черные проплывали мимо нас.
Мимо костра нашего, где мы грелись.
Когда его хохот и рев проплывали на носилках.
Когда мы ржали вслед, а потом пили бражку с азербайджанцами из другой роты.
Мы делали поминки Мослу.
Когда Витька Антонов разбудил меня ночью и попросил сломать ему руку.
- - - Я не могу так - - - Не могу больше - - - Пойдем - - - Помоги мне - - - Я пробовал сам - - - Не могу - - - Это же моя рука - - -
В кальсонах мы вышли в клозет, и он положил руку на унитаз.
Он сидел, закрыв глаза, и ждал. Другой рукой он обнял себя.
На нашем пожарном щите был лом.
- - - Только не закрывай глаза, - - - сказал Витька. - - - Не надо - - - Тебе не надо - - - А то промажешь - - - А я закрою - - - Мне можно - - - Не смотри на меня - - - Смотри только на руку - - - Не смотри на меня - - -
И он закрыл глаза.
А я размахнулся. Я думал, что рука не сломается никогда. Я бил и бил.
И с третьего раза она сломалась, как спичка.