— Что — два?

— Так говорить у нас. Один этот путь не ходить, только два рядом.

— Ты о чём это?

— Я смотреть лес. — Ермолай словно не слышал вопроса. — Тут зверь леса, слышу, ходит. Хочу убить. День — один зверь, ночь — другой.

— Смотри, маруна по ошибке не убей.

— Марун я узнать, как он ходит.

Из бамбуковой времянки Ермолай вышел с луком и стрелами, в безрукавке, заткнув за пояс нож и пару своих тёзок — малых, будто игрушечных топориков.

— Опять без порток! Сколько учить тебя жить по-русски…

Он улыбнулся:

— Так привык. Портки тесно.

Лиза убралась спать, сердясь на своенравного кумарина. Казалось, ну совсем друг дружку понимали, а едва стемнеет — он опять, словно пёс насторожён. Какого зверя ищет? жирнее прогонистой дикой свиньи тут никого…

К полуночи Лиса Патрикеевна убедилась, что звери здесь водятся, причём очень опасные. Немного мельче и смуглявее кумар, но покрупней марунов и такие же черноволосые. Ещё эти звери носили платье из тонкой холстины, обувку, ножи и пистоли за поясами, а руководил ими кабальеро, гибкий и блестящий будто клинок толедской стали.

Впрочем, такие подробности она сумела разглядеть, лишь когда у неё с головы сняли мешок. Уже розовело утро. Голова кружилась, как от удара. Раскосые, стоявшие по сторонам, глядели настороженно и деревянно, будто языческие идолы.

— Прошу прощения, сеньорита, что я так неожиданно вас пригласил. — Кабальеро отвесил помятой Лисе церемонный поклон. Он понятно изъяснялся по-русски, только с особым выговором. — Позвольте представиться — дон Лукас Мирадор-и-Аламеда, барон де Вивер. Извините моих слуг. Что поделать! И вы, и я — мы находимся на Лехапуа неофициально. Ваши казаки, которые привезли марунам оружие — тоже. Вооружать туземцев — незаконно. Если вас не устраивает моё общество, вы можете меня покинуть… сразу, как только пакетбот уйдёт из этих вод — вместе с ружьями и боеприпасами.

— Елизавета, — кое-как назвалась Лиса. У неё шумело в ушах, язык вязнул во рту, а земля порой покачивалась под ногами. Зелье, которое она вдохнула, ещё не выветрилось из головы.

— Элизабета, чудесно. Вы грамотны?

— Нет, — твёрдо соврала она.

— Позвольте взглянуть на ваши руки.

Осмотр не принёс результатов. Ни колец, ни перстней, одни следы от верёвок.

— Я в неловком положении, — признался дон Лукас. — Прошу великодушно простить, но я могу предложить вам лишь вещи из своего гардероба. Спальная рубашка — вам она будет как туника, — сорочка, esparteñas,[2] а также — пардон! — панталоны для верховой езды. Верхнюю юбку вам сошьют к обеду, но за её изящество я не ручаюсь. Портные из моих головорезов никудышные…

— Мне подарки не нужны! — Отдышавшись после путешествия в мешке, Лиза стала смелей.

— Поверьте, они вам понадобятся. Вместо письма я вынужден послать русским ваше платье, поэтому… — Он обратился к филиппинцам по-испански: — Поставьте для сеньориты вторую палатку. Две женщины будут ей прислуживать.

Лиза успела поднять крик и наговорить кабальеро много обидных слов, прежде чем он объяснил, что не замышляет ничего в ущерб её чести.

Уединившись со служанками в палатке, Лиса угомонилась и стала с любопытством рыться в тряпках дона.

«Что за ткани! какое тонкое кружево!.. Сразу видно — барон, hijo de algo.[3] Как же мне удрать?.. Косоглазых много — поди, и ночью стерегут. Надо разговорить дона — неужто не поддастся?»

При всей обиде за похищение Лиса не питала большой ненависти к дону. Он был молод и статен, хорош собою, знал изящные манеры. Медовый загар дивно шёл светлому и гладкому от природы лицу, а чёрные усы и локоны делали кабальеро почти неотразимым.

— Дон Лукас звать вас обед, — передала служанка.

«Ну, я блесну!» — решила Лизавета, выбрав сорочку и длинную — до пят, — спальную рубашку из льняного муслина, ловко подпоясав её чёрным шёлковым шарфом-фахой. Филиппинки заахали, засуетились вокруг: «Мантилья, мантилья».

Кабальеро, увидев её, замер. Глаза его заметно округлились, а губы беззвучно выдохнули: «Alma de Dios!»[4]

Казалось, в палатку посреди вечнозелёного леса сошла богиня с этрусской вазы. Ткани плотно охватывали её стройный стан, обрисовывая прелестные формы. Вдобавок — рыжая как пламя, глаза цвета моря или неба.

Столь невинного бесстыдства нельзя увидеть ни в Маниле, ни в Мехико, ни в Мадриде — хотя там царит французская распущенность, — ни даже в Париже.

Ни следа той растрёпанной девки, которую недавно принесли сюда! Величие и простота в каждом жесте.

— Ах, вы так правильно по-русски говорите! до чего приятно слушать… — Лиса ловко обгладывала курью ножку. А может, и не курью — кто знает, чего там раскосые в лесу наловили. — Да, налейте. Ваше здоровье, дон Лукас!

— Я с юных лет на дипломатической службе. Работал с российскими послами. Но… Его Величество счёл, что я нужен здесь.

— В лесу?

Рыжая Элизабета пьянила сильнее вина. Откуда на тюленьей охоте такая пава? Не иначе как…

— Вы дочь коменданта Марфина. Не отнекивайтесь, сеньорита. О вас по островам ходит большая слава.

— Умираю узнать — какая же?

— Дева гор и моря. Бегает как олень, плавает как дельфин.

— Ой, пустые сплетни. Плавать у кумарок научилась. Что же вас… в лес-то? Тут золота нет, любая земля далеко, одни зверобойные промыслы… Королю не угодили?

— Его Величество Карл Четвёртый — слабоумный дурак, pelele[5] — презрительно сказал дон Лукас. — Им вертит Бонапарт. Думаете, я смел только в лесу на Алаине? То же самое я сказал в Мадриде. Поэтому я здесь. Дальше сослать невозможно — Испания и Лехапуа находятся на противоположных сторонах глобуса. Как вам нравится барон в роли тайного агента? Можете смеяться…

Лиза доверительно прикоснулась к ладони Лукаса, заставив его сладко вздрогнуть:

— Как я вас понимаю! Вы благородный человек, а пропадаете зазря. А супруга ваша?..

— Я холост, сеньорита.

«Эх, будь я дура, если тебя не соблазню! Дай мне денёк-другой, и будешь мой, вместе с усами и баронством. Только б Митяй дело не сорвал… Этот явится с пистолем — и спрашивать не станет, сразу пулю в лоб. Тем более, я в таком наряде! Что он подумает?..»

Будущее показало, что Лиса боялась не того, кого следовало.

Осенний закат на Алаинах дивно хорош. Оказалось, дон Лукас уже натоптал тропочку для прогулок и, конечно, захотел показать её гостье:

— Хотите ли полюбоваться закатом?

Сзади бесшумно шли четверо раскосых с оружием.

— Я вовсе не враг русским, сеньорита. Есть приказ, я его исполняю. Если бы не долг — служить Испании, — и не доносчики среди моих людей… Но чисто лично должен заметить — зря ваш досточтимый отец снабжает марунов оружием. Сейчас они стреляют в нас, а завтра возьмут на прицел вас. Да, европейцы жестоки. Но у нас, по крайней мере, есть понятие о чести, о милосердии… А попади вы в руки марунов одна, ваша участь будет ужасна. Было бы непростительной глупостью утверждать, что отсталые народы — наши братья. Если дать волю псу, он станет волком и разорвёт хозяина. Как говорят у нас: «Alhijo y mulo para el culo».[6] Разве ваши лотаряне и кумаре — чистые «естественные люди», о которых грезил мсье Жан-Жак Руссо?.. Это разумные звери. Дайте им ружья — и ни тюленей, ни оленей здесь не останется; уцелеют одни пташки.

Лиса слушала его и хмурилась: «Он не со мной говорит — спорит с кем-то, кто остался в Мадриде. Но насчёт кумар — пожалуй, верно…».

Зря дон Лукас помянул кумар — их позови, вмиг явятся.

Закат был чудесен, Лиса взяла кабальеро за руку, но тут сзади кто-то ахнул.

Раскосый упал — в спине кумарская стрела, — а вторая уже воткнулась в грудь тому, кто обернулся лицом к опасности. Сразу вслед за стрелами по воздуху прошуршали топорики — одному по черепу, другому по рёбрам.