Но вихрь военных событий так закружил Дмитрия Ильича, что часто некогда было оторваться от дела. Мария Александровна не обижалась на молчание. Она терпеливо ждала сына в гости.

25 декабря 1915 года она ему писала: «Не могу не повторить душевное желание мое и всей семьи нашей повидать тебя здесь у нас. Мне не позволяют выходить на воздух по плохому здоровью моему: как счастлива была бы повидать тебя и посоветоваться с тобой. Похлопочи об отпуске, чтобы повидаться с нами, хотя на несколько дней. Кроме радости свидания, ты будешь полезен нам как доктор, к которому я отношусь с особенным доверием, так как ты излечивал меня уже не раз».

К концу зимы Марии Александровне стало хуже. 17 февраля 1916 года она призналась сыну, что пролежала долго и «немало лекарств проглотила». В письме мать просила: «Как счастлива была бы я, если бы могла обратиться к твоей помощи…»

У Марии Александровны появились частые приступы одышки. Это было следствием бронхита и воспаления легких. Она почувствовала, что жить ей осталось недолго. Ее не покидала надежда, что еще раз увидит младшего сына. Даже в последние часы своей жизни справлялась о нем.

«…Была я безотлучно при маме во время ее болезни, да и весь последний год почти не отходила от нее… — писала Анна Ильинична младшему брату. — Заболела мама с 24-го июня… Она была все время очень кротка и благодарила за всякую мелочь. В начале болезни она сказала: «Дай мне что-нибудь, ну, облатку, — ты же знаешь что, — я хочу пожить еще с вами!» А потом повторила несколько раз: «Что уж бог даст!» Дня за два до смерти она сказала: «Куда же папа наш ушел?!», а в день смерти: «Где же наш Митек?» В день смерти я принесла ей цветок из сада, и она улыбнулась так оживленно, сказала по-французски: «Как это красиво! Какой хорошенький цветок». И глаза ее заблестели. Она говорила ласково со мной и Маней. Но пульс у нее стал слабый и неровный. В 2 ч. она заснула спокойно, потом вдруг как-то глубоко вздохнула раз, другой и посинела. Впрыснули камфору, но было уже поздно… Мне не тяжело, а приятно писать и слышать о ней… Обнимаю тебя горячо… Ты так походишь на нее! Будь здоров, хороший мой!

Твоя А. Елизарова.

…Будь покоен за меня… Пиши на адрес Марка».

В этом же письме сестра сообщала, что ее посадили в тюрьму, но она надеется, что ненадолго, ибо не представляет себе, в чем ее могут обвинить.

В офицерской столовой госпиталя, где питались врачи, Дмитрию Ильичу удалось перекинуться несколькими фразами со Шведовым. Сергей Федорович посоветовал дать Марку Тимофеевичу телеграмму, что можно предпринять для освобождения Анюты, со своей стороны, Дмитрий Ильич готов сделать все возможное. Это подбодрит сестру.

Ждать пришлось долго. Марк Тимофеевич ответил после письма из Цюриха. В том письме Владимир Ильич писал:

«Дорогой М. Т.! Пожалуйста, покажите эту открытку Маняше или перешлите ей. Я получил вчера ее письмо (открытку) от 8.VIII, а также книги, за которые очень благодарю. Весть о том, что Анюта в больнице, меня очень обеспокоила. В чем дело? Не та ли эта болезнь ее, из-за которой ей пришлось уже, как она писала, побывать в больнице и оперироваться? Надеюсь, что, во всяком случае, она и Вы обратитесь только к самым лучшим хирургам, ибо с посредственными докторами в таких случаях иметь дело никогда не следует. Буду с нетерпением ждать вестей почаще, хотя бы кратких…

Ваш В. Ульянов»[38].

1916 год в жизни Дмитрия Ильича был отмечен еще одним печальным событием. Антонина Ивановна Нещеретова, проживавшая в Феодосии, сообщила Дмитрию Ильичу, что их отношения стали формальными, поэтому нет смысла считать себя мужем и женой. Дмитрий Ильич с ней согласился. И они оформили развод.

В 1914 году, когда Дмитрий Ильич был призван в армию в связи с началом империалистической войны, он познакомился с Александрой Федоровной Карповой. Она была коренной жительницей Севастополя. Здесь родилась и выросла. Она любила город и его историю, хорошо знала его людей. В конце 1916 года они поженились.

Однако большинство дней супружеской жизни они провели врозь. Напряженная партийная и врачебная работа заставляла Дмитрия Ильича постоянно находиться в гуще масс. О семейном уюте он только мечтал. Тяжелые годы гражданской войны разлучили их надолго, и только после освобождения Крыма Красной Армией Дмитрию Ильичу удалось отыскать ее.

ВЕТЕР ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

1917 год начался в севастопольском крепостном госпитале необычно. В одной из палат раненые устроили митинг. Несмотря на угрозы начальника госпиталя, митинг прошел под лозунгом: «Долой войну! Не будем возвращаться в окопы!»

Оказавшись невольным участником митинга, Дмитрий Ильич узнал, что «бунтуют» солдаты не только в госпиталях. По распоряжению коменданта крепости, казарма артиллерийского дивизиона оцеплена войсками. Идут переговоры командования с артиллеристами о выдаче зачинщиков митинга, заявивших: «Долой царя!» Командование флотом и гарнизоном торопилось локализовать очаги выступлений революционно настроенных солдат и матросов, опасаясь, что пламя восстания перекинется на весь город, а затем и на боевые корабли Черноморской эскадры. Тогда уж революцию не остановить никакими, даже самыми репрессивными мерами. Третий год полыхала война, и гнев трудящихся достиг предела.

Севастополь начала 1917 года был подобен бочке с порохом, которая могла в любой момент взорваться. В крепости насчитывалось 80 тысяч населения, из них почти 30 тысяч — рабочие военных предприятий. Кроме того, Черноморский флот состоял более чем из 100 боевых кораблей с экипажем в 40 тысяч матросов. В большинстве своем это были крестьяне из украинских губерний, а также рабочие, призванные из Ростова, Николаева, Луганска. Харькова — индустриальных районов. На отдельных кораблях и военных заводах Севастополя действовали большевистские агитаторы. Правда, Черноморский флот не имел большевистской организации, такой, как на Балтике. Здесь было засилье кадетов, меньшевиков, эсеров. Они называли себя борцами за демократию, но на деле занимали откровенно контрреволюционную позицию. Поэтому, не встречая сопротивления, командование флота безбоязненно отдавало в арестантские роты большевистски настроенных солдат и матросов.

Военно-полевой суд ждал и солдат крепостной артиллерии, отказавшихся выдать организаторов антивоенного митинга. Но в ночь на второе марта оцепление казарм неожиданно было снято. И еще двое суток город жил в неведении: как это понимать? В печати — никаких разъяснений. Мало того: подписчикам не поступили ни петроградские, ни московские газеты.

В столице что-то произошло. Об этом знало только командование флота. Но оно выжидало. Видимо, ему нужны были указания: как действовать дальше?

Третьего марта в госпитале творилось невероятное. Раненые вновь митинговали. Начальник госпиталя делал вид, что ничего не видит и не слышит. С утра он уехал в штаб, вернувшись, объявил: царь Николай II отрекся от престола, власть перешла в руки Временного правительства. Больше он ничего не сказал, но уже и этого было достаточно. Ликованию не было предела. Революция совершилась!

И севастопольская крепость из края в край забурлила митингами. Быстрее всех действовали кадеты. Уже к шестому марта они во всех городах Таврии сумели создать «общественные комитеты» и «комитеты общественного спасения».

«Общественный комитет» был образован и в Севастополе. По-прежнему действовала городская дума. Началась спешная перекраска городских учреждений в «революционный» цвет. Полиция стала называться милицией, полицейские — милиционерами. Кроме того, в числе милиционеров оказалась довольно большая группа черносотенцев, принимавших участие в расправе над соратниками лейтенанта Шмидта. Почувствовав силу, кадеты повели агитацию за поддержку Временного правительства.

В армии и на флоте, в сущности, все осталось по-старому. Адмирал Колчак, махровейший монархист, будущий «верховный правитель», уверенно, как и при царизме, командовал Черноморским флотом. Единственное новшество — к командующему был приставлен комиссар Временного правительства.