Соседи по нарам еще долго вспоминали прежнее свое лагерное житье-бытье, но меня это не интересовало. Интересовало меня, как я доберусь до второго «гроссмейстера». Он был для меня поважней, чем Аркадий Петрович Маевский. Это он занес меня в список смертников, поставил в пеший строй, обреченный на истребление, и с него я хотел за это спросить в первую очередь.

ГЛАВА 19 СОКОЛИНАЯ ОХОТА

Изучив персональные дела четверых бывших «полярников», отложенные в долгий ящик под нижней полкой нашего с Гудвином купе, я почерпнул из них дополнительные сведения, придавшие Митькиной версии сравнительно законченный характер. Сравнился без особых усилий Отар Кипиани, младший менеджер финансово-промышленной группы, с убиенным охранником филиала «Дека-Банка» Семеновым, и без видимых натяжек сопоставился утопленник Вирки с исполнительным директором бельгийского отделения «Третьего полюса» Рокотовым. Совпали примерно и даты их «выбывания». Добавив к ним Стрижа с Варданяном, я приобрел таким образом схему размена более-менее равнозначных фигур. Что и требовалось доказать.

Итак, шахматная партия существовала. Ставки в ней, судя по количеству пролитой крови, были чрезвычайно высоки. По гипотетическим условиям игры соперники лишь утратили возможность ее продолжения из-за моей феноменальной живучести. Остановить же партию вовсе какими-то жалкими публикациями-однодневками было утопией. Остановить я ее мог только прямым попаданием в голову извращенца Маевского. Подобрался я к нему раз, сумел бы подобраться и второй. Тем более обладая его адресами и явками. А ежели не подобраться, так подстрелить с дальней дистанции. Я, конечно, не Ли Харви Освальд, но и Маевский не президент супердержавы. Что до нравственного аспекта подобного мероприятия, то здесь я и вовсе чувствовал себя неуязвимым: прикончить бешеную собаку – поступок благой со всех точек зрения. Здесь я только оказал бы услугу себе и обществу. А рассуждать о подмене собой органов юстиции при наличии в этих органах такой сволочи, как следователь Задиракин, было в моем положении верхом фарисейства и глупости. Загвоздка была совсем в ином. Остановив игру на нынешней ее стадии, я спокойно бы вернулся к своей оседлой жизни и сохранил бы ее всем остальным кандидатам в покойники. А победитель отпраздновал бы свой досрочный успех. Вот это обстоятельство и удерживало меня всерьез от нанесения превентивного удара. Победителей, как известно, не судят. Тем более что и судить-то в данном случае было бы некого. Кто он, этот самый победитель, я так бы никогда и не узнал. А смерть Ивана Ильича, как и гибель еще пятнадцати ни в чем не повинных душ, осталась бы не отомщенной. Сидя в купе и размышляя таким приблизительно манером, на беду свою, да и не на свою, я думал о мертвых больше, чем о живых. Праведное чувство мести подталкивало меня на поиски второго шахматиста, и не ведал я, какой ценой они будут оплачены в самом ближайшем будущем.

– Что это?! – пронзительный крик Родиона вернул меня в реальность.

Я бросил папки на стол и выглянул за окно. Историк, будто ужаленный, размахивал моей курткой.

– Что это?! Что это?! – причитал он испуганно. – Боже мой! Что это?!

«Сотовый!» – смекнул я и бросился спасать педагога.

Когда я спрыгнул на насыпь, Родион уже яростно лупил курткой по рельсам.

– Зачем вы мою одежду-то взяли, коллега? – Отобрав у него замызганное до безобразия кожаное изделие, я стал шарить по карманам.

– Почистить хотел! – Родион с опаской наблюдал за моими действиями. – Там пятно было на подкладке!

«Моторола», несмотря на все усилия историка, продолжала еще подавать признаки жизни.

– Слушаю! – рявкнул я, откидывая крышку микрофона.

– Правильно делаешь! – произнес знакомый голос Игоря Владиленовича. – Твоя девка у нас.

И сразу его сменил Маринин:

– Сашка! Ты?!

– Мэри?! – От волнения я выронил трубку и поймал ее на лету. – С тобой все в порядке?!

– Не слушай их! – Голос Марины дрогнул. – Они не посмеют!

В эфир снова вышел Караваев.

– Узнал, любовничек?! – В его интонации прозвучало откровенное злорадство.

– Что вы предлагаете? – Я постарался говорить как можно спокойнее.

Называется это сделать хорошую мину с «фосками» на руках.

– Обмен, – сказал Караваев. – Честную сделку. Тебя на твою маркизу. На размышления даю час, на обмен – сутки. Успеешь завещание написать. Если откажешься, то мы ее…

– Можешь не продолжать, сучий потрох, – перебил я Караваева. – Куда перезвонить?

Записав на пачке «Примы» контактный телефон – запросы мои по мере скитаний становились все скромнее, – я отключился.

– Что такое «сучий потрох»? – заинтересовался Родион.

– Непереводимая игра слов. – Я надел куртку и вернулся в купе.

Надо было что-то срочно придумать. Мое упорное нежелание загибаться, помноженное на подстрекательство мстительного сподручника, вывело Маевского из себя окончательно, и он решился на поступок, оскорбляющий всякую память о брате. Я был уверен, что на такое он не пойдет. А он пошел. По этому поводу, насколько мне помнится, шахматная Королева из «Алисы в Зазеркалье» привела замечательный пример: «А вот еще пример на вычитание, – сказала Черная Королева. – Отними у собаки кость – что останется?» Алиса задумалась: «Кость, конечно, не останется – ведь я ее отняла. И собака тоже не останется – она побежит за мной, чтобы меня укусить… Ну и я, конечно, тоже не останусь!» – «Значит, по-твоему, ничего не останется?» – спросила Черная Королева. «Должно быть, ничего». – «Опять неверно, – сказала Черная Королева. – Останется собачье терпение!» – «Не понимаю…» – «Это очень просто! – воскликнула Черная Королева. – Собака потеряет терпение, верно?..» Верно. Бешеная собака Маевский потерял всякое терпение. Ломаться и чиниться он мне возможности не оставил. «Zugzwang, – заметил бы Митька Вайс, будь он рядом. – Необходимость сделать ход, ведущий к ухудшению позиции либо к материальным потерям». Положение мое и без того было хуже губернаторского, а материальные потери сводились к физическим. Мало того, у меня и на обдумывание ситуации времени было негусто.

– Цейтнот, – пробормотал я, любуясь унылым пейзажем Москвы-сортировочной. – Цейтнот и цугцванг. И пакгауз напротив.

Из этой немецкой галиматьи само собой сложилось слово «цейхгауз». На этом моя игра в скрэббл закончилась. Кто предупрежден, тот вооружен. А вооружившись как следует, я мог еще что-то противопоставить зарвавшимся противникам.

Позвонив Руслану, я договорился с ним о немедленной встрече. И только после набрал контактный номер Караваева.

– Ходынское поле, – сообщил я, дождавшись его гнусного «алло». – Старый аэродром. Завтра в девять ноль-ноль.

Собираясь на рандеву, я заглянул к Родиону. Облезлый тощий кот лакал из консервной банки молоко и слушал «Поучение» Владимира Мономаха, читаемое историком по памяти: «Я не полагался на посадников и бирючей, – внушал Родион четвероногому питомцу, – но сам следил за порядком в своем хозяйстве. Я заботился и об устройстве охоты, и о конях, и даже о ловчих птицах, о соколах и ястребах».

Кот был подобран обходчицей Клавдией и наречен Мамаем. Имени своего он удостоился за склонность к ночным набегам на привокзальные помойки. Наставления русского князя Мамай слушал рассеянно. Забота о ястребах волновала его постольку-поскольку. О воробьях он еще мог позаботиться, да и то это потребовало бы от него недюжинной сноровки.

– У вас какие диоптрии, коллега? – отвлек я Родиона от педагогической деятельности.

– Три с плюсом. – Учитель снял очки и осмотрел их, словно убеждаясь в правильности поставленной отметки.

– А запасные есть?

Были и запасные, представлявшие собой точную копию обиходных. Даже смычка между стеклами была так же схвачена пластырем. Родион достал их из чемоданчика, снятого с багажной полки.

Дальнозоркость историка при моей дальновидности могла сослужить мне известную службу. Очки, разумеется, не бог весть какая маскировка, но вкупе с отпущенными усами они годились. Примерив сей прибор дневного видения и убедившись, что он функционирует – во всяком случае, мне в нем кого-то узнать проще, чем кому-то – меня, – я отправился на свидание с Русланом.