— Здравствуйте, ребята!

Он был в прекрасном настроении. Недавно произведенный в капитаны, Васильев чувствовал себя полным хозяином отдельной боевой единицы. Бредов сумрачно смотрел на него. Он любил капитана, ценил его военные знания, горько сожалея, что ему самому не скоро еще дадут роту и очередное звание. Размышлял, как трудно служить без связей даже талантливому и энергичному офицеру. Кто использует его любовь к военному делу, его боевой опыт? Нет, только академия может его спасти!

Он с трудом дождался конца утренних занятий. Беглым шагом несся по грязным, немощеным улицам и, задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, поднялся в штаб полка. Денисов, вместе с которым он окончил Московское юнкерское училище, протянул ему белую, холодную руку. Здороваясь, Бредов спросил прерывающимся голосом:

— Ну, что, примет меня командир полка?

— Полковник здесь, сейчас доложу, — сдержанно сказал Денисов.

Нервно оправляя портупею, Бредов вошел в кабинет командира полка. Максимов пригласил сесть. Это был крупный брюнет в золотых очках, с легкой сединой, толстым лицом и массивной, красной шеей. Наклонив голову, он слушал Бредова, морщил лоб, курил. И когда тот замолчал, он крепкими пальцами притиснул окурок папиросы к пепельнице, потрогал выбритый подбородок, сказал негромко и густо:

— Я бы все-таки воздержался от новой попытки, капитан Бредов… Воздержался бы, ей-богу!

Он отвел взгляд от растерянных глаз Бредова и мягко закончил:

— Я, конечно, не приказываю, не предписываю… просто советую, как старший товарищ. Шансов, знаете ли, маловато. Один раз вам уже не удалось, к чему опять рисковать?

«Прячется, — тоскливо подумал Бредов, — что-то ему известно, и не говорит. Неужели все пропало? Нет, я так не могу, не могу!»

Он не выдержал и заговорил, сам не узнавая своего голоса — ломкого, повизгивающего:

— Господин полковник, осмелюсь доложить. Для меня это вопрос жизни и смерти… Я потратил на подготовку к испытаниям в академии несколько лет, и неужели все бросить? Как это можно?..

Максимов нетерпеливо задвигался в кресле, сердито засопел. Он не мог ответить Бредову, почему именно нельзя допустить штабс-капитана к новым испытаниям, и раздражался, что тот ставит его, командира полка, в неловкое положение, не желает принять недомолвок, высказанных в виде дружеского совета.

Он тяжело поднялся — вскочил и Бредов — и грубо сказал:

— Кончим, штабс-капитан! Не могу разрешить вам новых испытаний при академии, если вы так ставите вопрос. А засим — до свиданья!

Бредов вышел. Комок подступил у него к горлу. Денисова в канцелярии не было. Он разыскал его в маленькой комнате, где помещалась секретная часть, плотно закрыл за собой двери.

— Слушай, Денисов: мы ведь с тобой однокашники! Скажи, умоляю тебя, скажи, почему мне не разрешают экзаменоваться в академию?

Денисов покосился на дверь.

— Уверяю тебя: ничего не знаю.

Бредов схватил его за руки…

— Андрей Иванович! — воскликнул он в отчаянии, весь дрожа и все крепче и крепче стискивая руки Денисова. — Помоги мне, ради бога! Клянусь, что никто не узнает!.. Но я это не могу так оставить. По лицу Максимова я заметил, да и по твоему вижу, что здесь есть какая-то причина. Мне надо знать, в чем дело, или я погибну!

Бредов так решительно это сказал, что Денисов испугался.

— Так слушай, — прошептал он, — даешь честное слово офицера, что никогда никому не расскажешь?

— Да, да. Клянусь!

— Помни: я очень рискую — выдаю служебную тайну.

— Денисов, я клялся!

— Дело в том, что Зоя Генриховна — полька. Ну, одним словом, получен секретный приказ, чтобы офицеров римско-католического вероисповедания или женатых на католичках не принимать, по возможности, в академию. Ясно? И помни свою клятву.

Бредов пошатнулся, рассеянно провел рукой по лбу и выскочил из комнаты, не слыша, что вслед ему говорил Денисов. По улице он шел широким, размашистым шагом, словно убегал от чего-то, миновал Воскресенскую улицу и выбрался на окраину города. Потянулись военные склады — низкие, длинные здания с зелеными, недавно покрашенными крышами. Часовой, стоявший у будки, сделал винтовкой «на караул», и Бредов отметил про себя, что солдат плохо выполнил прием. Разводящий вел смену и оглушительно крикнул:

— Смирно, равнение направо!

Кончились склады, вдали шумел лес, золотые и красные осенние листья, кружась, неслись по воздуху и мягко ложились на землю. Бредов остановился.

— В сущности, ничего не произошло, — громко сказал он, снимая фуражку. И вдруг неистово закричал, топая ногами: — Молчи, дурак, суслик! Не унижайся хоть наедине с самим собою!

«Нет, нет… — думал он. — Меня никто не оскорбил. Это все из-за нее… Я тут ни при чем. Я — русский офицер, участник японской войны, получил за храбрость Владимира с мечами… Зоя — полька! Господи, как глупо, как страшно! Кто придумал такое?»

Ему стало холодно. Ворона,-каркая, села на ветку в нескольких шагах от него и хитро смотрела черным глазом. Он надел фуражку, запахнул шинель и, согнувшись, побрел в город.

Ефрейтор Защима был пьян.

— Зембриовский, иди ко мне, — позвал он.

Наступил вечер, отошла поверка, солдаты готовились ложиться. Молодой солдат Зембриовский остановился перед Защимой, вытянув по швам руки.

— Здравствуй, Зембриовский, — икая, сказал Защима.

— Здравия желаю, пан ефрейтор!

— Не пан!.. Паны у вас в Польше, а я господин… Повтори!

Зембриовский повторил.

— Так… А скажи, кем я тебе прихожусь, полячок?

— Господин ефрейтор Степан Федорович Защима, командир второго отделения, третьего взвода десятой роты Моршанского полка.

— Так, полячок, а самого главного не сказал. Кто я тебе? Не знаешь? У, болван! Ближайший…

— Ближайший, непосредственный начальник, — с трудом выговаривая слова, ответил Зембриовский, не спуская с Защимы испуганных глаз.

Защима покачнулся, поискал руками опору и опустился на койку.

— Ближайший, непосредственный, — пробормотал он, — терзаю я тебя, Зембриовский, притесняю? Конечно, притесняю. Нельзя у нас не притеснять. Все начальники такие… Вот меня фельдфебель тоже и в хвост, и в гриву… Начальник, ничего не поделаешь.

Он повернулся на бок. К нему подошел дежурный по роте:

— Защима, пойдешь завтра старшим к мишеням на стрельбище.

— Иди ты, — сонно промямлил Защима, — не моя очередь.

— Фельдфебель назначил.

Он положил листок на койку, Защима, ругаясь, взял листок.

— «Карцев, Комаров, Рогожин, Кобылкин…» — прочел он — Быть вам к подъему готовыми, а то смотрите… И-эх…

Он повернулся так, что чуть не развалилась койка, и захрапел.

Еще затемно дежурный разбудил солдат, назначенных к мишеням. Карцев, быстро одевшись, вышел во двор, закурил папиросу, задумался. Темные тучи, гонимые ветром, медленно плыли на север. Они были тяжелые, словно каменные. Верхние края их клонились вперед. Казалось, вся земля перемещается вместе с ними. Звезды испуганно вспыхивали в черных провалах неба и исчезали, будто давили их обвалы туч. Грустные мысли одолели Карцева. Он вернулся в казарму. Терпкий, густой воздух ударил ему в нос. Защима, расставив ноги, застегивал пояс. Рогожин, остролицый, с розовыми пятнами на щеках, торопливо обувался, разглаживая на ноге почерневшую портянку.

Оделись, вышли, строем двинулись к полковой канцелярии. Там уже собрались все назначенные к мишеням солдаты. Командовал подпрапорщик из восьмой роты. Отряд направился через город. Вдоль улиц тянулись глухие заборы, опутанные колючей проволокой. Шагавший возле Карцева рослый солдат с худощавым лицом и широким лбом внимательно посмотрел на него серыми спокойными глазами и дружелюбно улыбнулся. Дорога была плохая, сапоги вязли в грязи. За крепко слаженным забором басовито лаял пес, лязгал цепью, видимо, в бешенстве куда-то рвался.

— Вот живут, — ухмыльнулся Рогожин, — запираются на сто замков, страшенных собак держат. Страшно, выходит, братцы, богатым быть, а?