Он, конечно, принял бы на себя любую вину. Например, он врезался в каменную ограду, возвращаясь из Норхолта. Подошла бы какая угодно выдумка, лишь бы не вмешивать в нее другую машину, владелец которой был бы непременно обнаружен. А Уолтера нужно было — как это обычно называлось в школе? — да, «выгородить». После такой опустошительной неудачи нечего было и думать о том, чтобы в довершение всего еще выдать его на расправу взыскательному отцу.
Чарлз угрюмо сидел в своей каморке над гаражом и писал на листке дешевой бумаги:
Дорогой мистер Брейсуэйт,
Возвращаясь домой, вы испытаете неудобства уже оттого, что Вас не встретят в аэропорту. А попав домой, Вы узнаете, что лишились машины и ее шофера. Машина будет отремонтирована, я позабочусь об этом перед тем, как уехать. Виной аварии была моя небрежность, и, придя к заключению, что я для Вас недостаточно хороший шофер, я просто-напросто предвосхищаю то решение, которое Вы неизбежно примете. Я извещу агентство о том, что Вам требуется шофер, и Вам, конечно, не замедлят прислать подходящую замену. Что касается затрат на ремонт, то остается еще невыплаченное мне за полмесяца жалованье, на которое я не претендую, если же это не покроет расходов и Вы сочтете нужным получить с меня разницу, то прошу известить меня по адресу: Лондон, Чаринг-кросс, до востребования.
Может случиться, что Вы в качестве гарантии примете меры к моему задержанию. На этот случай я заранее предупреждаю Вас, что я сделаю все возможное, чтобы избежать ареста. Но я надеюсь, что Вы не пойдете на это.
Как бы то ни было, прощаясь с Вами и надеясь никогда больше не встретиться, я пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить Вас за доброе отношение ко мне. Мне представляется одной из горьких насмешек судьбы то, что единственный человек, который обращался со мной с чистосердечной порядочностью, в то же время подвергается величайшему искушению оскорблять и угнетать своих ближних, обладая благоприобретенным богатством.
Остаюсь, сэр,
уважающий и благодарный,
Чарлз Ламли.
Усилие, затраченное на то, чтобы сочинить это письмо, заставило его задуматься над многим, и он решил прогуляться. Уже смеркалось, но тихий золотистый отблеск еще согревал пышный ландшафт. Нет, все это не для него, не для него. Даже коровы на пастбищах, мимо которых он шел, даже деревья, даже искусно расположенные ручейки, журчавшие по чисто промытым камешкам, — все дружно твердили ему о том же. Мы знали, что ты не останешься здесь. Ты не из того теста. Они правы. Не из того. Эта мечта о полуотшельничестве, о достойном паразитизме на службе у доброго богача среди пейзажей словно с экрана цветного фильма, — все это так чуждо ему. Что бы ни случилось, он принадлежал миру, где живут настоящей деятельной жизнью. Он свой на убогом чердаке, где Фроулиш отстукивает на старой машинке; он с Догсоном, который дал себя убить в погоне за газетной сенсацией; он даже с Эрном, отбывающим свой срок тюремного наказания, или с мистером Блирни, странствующим со своими скучнейшими мюзик-холлами по провинциальным эстрадам. Он был с теми, кто болен, несимпатичен, неудачлив, смешон, но кто живет, порождает какой-нибудь вид человеческой энергии. Эта дорогостоящая буколическая декорация дала ему только видимость прибежища, и потребовалась встреча с сумасбродным конструктором, нимфоманкой и незадачливым карьеристом для того, чтобы у него открылись на это глаза. И, как всегда, серьезное проступало сквозь комические перипетии. Его жизнь была словно диалог красноносых клоунов мюзик-холла, грубо выкрикивавших глубокие трагические истины. Ничто не происходило прямо и всерьез, а еще лучше, чтобы в будущем и вовсе ничего не происходило.
Он вернулся в свою комнату вечером около девяти часов. Было еще достаточно светло, чтобы не зажигать свет, разве что для шитья или чтения газеты, и то, что он увидел, войдя к себе, явилось для него полной неожиданностью. Это была Джун Вибер. Она удобно устроилась в кресле. Так как комната вмещала еще только грубый деревянный стул, на спинку которого он вешал одежду, ему негде было сесть, кроме как на диван. Он присел на него подальше от кресла.
— Что вам угодно? — спросил он.
— Я пришла оказать вам услугу, — сказала она своим звонким, четким, бесстыдным голосом.
— А именно? — спросил он.
Вместо ответа она медленно обвела взглядом его комнату, пока глаза ее снова не остановились на нем.
— А вы тут уютно устроились. Я нахожу, что гораздо лучше, чем Джордж в главном здании.
— У этой комнаты есть, конечно, одно преимущество, — сказал он. — Джордж живет не в ней.
Он хотел разозлить ее или по крайней мере рассмешить, потому что напряжение, которое она стремилась создать, надо было нарушить сразу же. Но она только кивнула головой с таким серьезным видом, как будто он сказал что-то правильное и важное.
— Без него лучше, не правда ли? И вы тут проводите все время? Я хочу сказать, здесь и спите на этом диване?
— Слушайте, — сказал он. — Не заставляйте меня выдавать свои детские тайны, а лучше скажите, какую добрую услугу вы мне собираетесь оказать? — «Если это не то, что я предполагаю», — готов он был добавить, но остаточные рефлексы воспитания удержали его от этого.
— А, да, добрая услуга, — сказала она неторопливо. — Это предупреждение. Я хотела предостеречь вас.
— От чего? — спросил он, досадуя, что она тянет.
Ему хотелось поскорей от нее избавиться. Комната была маленькая, над гаражом, она не принадлежала ему, но он любил ее и не хотел ничем осквернить.
— От Джорджа, — сказала она все тем же усыпляющим голосом, который действовал ему на нервы. — Он не любит вас. Больше того, ненавидит. Вы, кажется, сыграли с ним какую-то шутку, он не говорит, что именно, но он страшно обидчив.
— Знаю, — сказал Чарлз, чтобы чем-то заполнить новую паузу.
— Страшно обидчив, — повторила она. — Он ничего мне не говорил, но я знаю, что он хочет вам отомстить. Он был бы рад, если бы вас уволили. И он будет добиваться этого тем или другим способом.
— А он может не беспокоиться. После того, что произошло сегодня утром, я все равно уйду. Разве можно мне оставаться, если так изуродовало машину?
— Но вы же не виноваты, — сказала она медленно и серьезно.
— Ну, а кто же? Этот парнишка, что он построил себе идиотский автомобиль и гонял его по аллее? Вы или Хатчинс, что некстати вышли из дому? Я, что я не воспрепятствовал всему этому? Какой толк обсуждать то, чего не воротишь. Когда такое случается, шофер уходит. Особенно, если в противном случае раскроется то, что все хотели бы замять.
— А, так вы разыгрываете благородство, — сказала она холодно, но с ноткой раздражения.
— Благородство и благоразумие. Ухожу, пока не наподдали коленкой пониже спины.
Опять пауза. Разговор, казалось, был исчерпан. Но она не двигалась с места.
— Что-нибудь еще прикажете? — спросил он угодливо, пародируя шоферскую почтительность.
— Не торопитесь от меня избавиться. — Она посмотрела на него в упор. — Кстати, я ничем не занята до самого утра.
Он встал.
— А я занят. Сначала укладываюсь, потом сплю, потом освобождаю помещение. Есть, должно быть, и другие помещения, которые вы могли бы занять до самого утра.
— Не для того, о чем я думаю, — сказала она медленно и отчетливо.
Он почувствовал себя так, словно горячая патока полилась на его голову сквозь отверстие в потолке и растекалась по его лицу, затылку, груди, спине, подмышкам. Надо выпроводить эту стерву. Если бы он испытывал по отношению к ней только простое и недвусмысленное чувство отвращения и досады, легко было бы продолжать пикировку с ней, пока ей это не надоест; но он сознавал в себе присутствие и других чувств, в которых не хотел разбираться.
— Хватит, — сказал он грубо. — Если бы я случайно не знал, что вы беременны, я без дальних слов вытолкал бы вас отсюда. Но при теперешнем положении вещей я ограничусь последним словесным предупреждением, прежде чем направлю на вас огнетушитель.