Что это? Шорох и шепот где-то внизу. Две фигуры, мужская и женская, пробирались сквозь кусты. Каковы бы ни были причины, но они явно не желали быть замеченными. Должно быть, Уолтер и какая-нибудь из новеньких горничных. Он замер и напряженно вслушивался.

— Ну что ж, может быть, вы и правы, что так лучше, — донесся до него женский голос. Он был приглушен почти до шепота, но его четкую, колокольную звонкость нельзя было спутать ни с чем. — И все же вам надо было прийти в гостиницу.

— Уверяю вас, так гораздо проще, — шипел Хатчинс. — Абсолютно невозможно, чтобы нас там не увидели. А мне необходимо удержаться на этой работе.

Так, значит, и теперь, через год, история с Джун Вибер все еще тянется. Эта хищница преследует его и здесь.

— Этим входом никто не пользуется. По черной лестнице мы пройдем прямо в мою комнату, — сказал Хатчинс, в замешательстве перебирая ключи на кольце. — Вот, нашел. Скорее, входите.

Они исчезли. Спустя мгновение в комнате Хатчинса зажегся свет. И сейчас же он был затенен, вероятно шторой. А минут через двадцать он и совсем погас. Чарлз сидел у окна, спокойно и сардонически покуривая папиросу. Во всей этой грязной сценке было нечто заставившее его даже слегка пожалеть Хатчинса, пожалеть и почувствовать известное превосходство, лестное его самолюбию. Карьеристу нельзя иметь ахиллесову пяту, и вот именно эта слабость Хатчинса, вероятно, погубит его рано или поздно, особенно имея в виду избранную им профессию. Чарлз продолжал сидеть, глядя на луну, куря и все глубже и глубже вдумываясь в горестный удел этого слизняка.

Да, он даже жалел Хатчинса. Если у человека свои неприятности, то стыдно добавлять к ним новые. А он добавил. На днях, дожидаясь миссис Брейсуэйт на главной улице близ магазинов, он не удержался, сбегал на почту и послал Хатчинсу телеграмму:

Мысль о том, что Хатчинс разорвет желтый конверт и прочтет такое интригующее сообщение, радовала его чрезвычайно. На следующий день, узнав, что Уолтер отправляется до вечера в Винчестер навестить своего друга, он уговорил юношу послать еще одну телеграмму Хатчинсу, указав при этом только телефон дома Брейсуэйтов, с тем чтобы телеграмму пришлось диктовать по телефону. Они рассчитали это по времени так, чтобы она пришла к завтраку и чтобы экономка должна была записать ее и принести Хатчинсу прямо за стол.

А сегодня как раз пятница, и он внутренне ухмылялся при мысли, что Джун Вибер приехала именно в пятницу. Он представлял себе, как Хатчинс сердито допытывается у нее, зачем она послала две телеграммы да еще подписалась Дерма.

Жаркие, застойные, похожие на сон, текли дни. Ничто не нарушало спокойствия. Даже величайший недостаток его теперешней работы — отсутствие личной свободы — стал в его глазах преимуществом. Он никуда не мог отлучаться и должен был быть всегда под рукой на протяжении всех двадцати четырех часов. Именно это требование удручало до него стольких шоферов и столько из них брало расчет, что мистер Брейсуэйт пытался восполнить этот недостаток, установив необычайно большое жалованье. Чарлз с удовольствием принимал высокую ставку без всяких поползновений на большую свободу. Он не стремился отлучаться дальше деревенского кабачка, куда подчас заглядывал вечером, о чем каждый раз предупреждал экономку, на случай если он срочно понадобится.

Однажды вечером, уже после закрытия кабачка, он возвращался по тенистой аллее, наслаждаясь прохладой густой зелени, как вдруг услышал голоса. Он остановился. В живой изгороди впереди него был проход, а на лужайке стог, верхушка которого виднелась над кустарником. На лужайке были Хатчинс и Джун Вибер. Он живо представил себе, как они сидят, опираясь спиной о теплое шуршащее сено. Он стал обходить это место под прикрытием кустов, надеясь пройти незамеченным, но первые же слова Джун, которые он разобрал, заставили его опять остановиться. Он укрылся в густую тень и после некоторой борьбы с собой стал прислушиваться.

— Ни в коем случае, Джордж. Этого я не сделаю, и хватит об этом.

— Да я вовсе ни на чем не настаиваю, — послышался голос Хатчинса, ворчливый и возбужденный. — Я только говорю, что нельзя же так. Вы приезжаете и преспокойно говорите: «Я беременна. Теперь дело за вами». Ведь это стоит много денег, а у меня их как раз нет.

— Ну, если понадобится, вы еще успеете их достать. Вам всегда одолжат такую сумму, а без этого не обойтись, это непременно понадобится.

— Вы так думаете? Ну кто, например?

— Это меня не касается. Ваша забота — найти такого человека. А таких десятки. Даже в вашем колледже. Ну, скажем, хотя бы Локвуд.

— Локвуд! — сардонически воскликнул он и коротко, едко захохотал. — Прекрасный пример! А как вы думаете, где я добыл денег на нашу поездку в Испанию? Вы думаете, что мне хватило бы моего жалованья?

— Так, значит, эти деньги одолжил вам Локвуд?

— Локвуд и еще двое. Из них Локвуд — двадцать пять фунтов. Дело в том, дорогая, что, как бы мне ни хотелось умолчать об этом, все эти месяцы я далеко не роскошествовал. Вы мне стоили массу…

Четкий голос прервал его на высокой ноте, и в нем было режущее острие гнева:

— Продолжайте в том же духе. Уверена, что каждый раз, как мы были вместе в постели, вы, возвратясь домой, высчитывали, во что обошлась вам каждая минута, проведенная со мной.

Последовало молчание.

— Дорогая моя, — послышался убитый, заискивающий голос Хатчинса. — Вы, должно быть, очень сердиты на меня, иначе не сказали бы этого. После всего, что у нас…

— Плевать мне на то, что у нас было и чего у нас не было, — отрезала она, и с каждой секундой в ней все явственнее проступала рыночная торговка. — Я знаю только: вы позабавились, и у меня скоро будет ребенок, но вы настолько не мужчина, что не можете без нытья наскрести несчастных семьдесят пять фунтов. И все-таки вам придется их наскрести. Я не собираюсь тратить свои сбережения, чтобы спасать вас от скандала.

— Почему это меня? Вы и себя спасете.

— Не трудитесь, не пройдет! Вы не заставите меня платить из своего кармана, надеясь запугать последствиями. Вы рискуете потерять все, если эта история раскроется, а тут уж я постараюсь, будьте уверены. Вы ни за что не удержитесь на своем месте и нового нигде не получите.

— А кто докажет, что отец именно я? — отчаянно защищался Хатчинс, терявший всякую уверенность в победе.

Она захохотала.

— Ну, знаете, Джордж, вы еще глупее, чем я предполагала. Не можете себе представить, как я докажу это с полной очевидностью? Да, вы были достаточно осторожны, чтобы не писать мне писем, но, бедняжечка, ведь не только в письмах дело. Есть еще гостиницы. Я позаботилась, чтобы в каждой из них нас запомнили и горничные и дежурные.

— Какие предосторожности, — слабо ухмыльнулся он.

— Да, и, как оказалось, далеко не излишние с таким негодяем, который бросает меня, после того как…

— Бога ради, Джун, не надо! — взмолился Хатчинс. Чарлза даже изумила в его голосе нотка неподдельного чувства, которое нельзя было отнести только за счет страха. — Ведь это же не было для меня простой интрижкой, да вы и сами знаете: то, что вы сейчас говорите, для меня… — тут у него перехватило дыхание.

Снова длительная пауза. Возможно, Джун обняла его.

— Ну, поворчи, поворчи, ворчун, — услышал Чарлз, как она, должно быть, ластилась к Джорджу, а потом: — И ты все уладишь, милый, не правда ли?

— Попробую, — сказал Хатчинс дрогнувшим голосом. Ясно было, что все это для него непереносимая мука. — Вы говорите, что в запасе еще три или четыре недели. Сделаю все, что могу. А вы договоритесь с кем надо и заверьте, что все будет оплачено.

— Это насчет второй половины, — напомнила она с рассудительной настойчивостью. — Половину надо внести вперед.

— Вы так осведомлены о всех деталях, — заметил Хатчинс, возвращаясь к прежней напускной твердости. — Уж не доводилось ли вам бывать у него прежде?