Я тогда, конечно, не знал, что Стлука был ранее австрийским гражданином, служил в жандармерии Австрии. После того как Австрия была силой присоединена к Германии, он оказался зачисленным в ряды радистов, в том числе и тех, которые перехватывали имевшиеся в эфире шифровки, конечно не зная, кому они принадлежат. Через некоторое время он оказался прикомандированным к гестапо для непосредственного участия в проводимых его подразделениями радиоиграх. Это привело к тому, что он стал сотрудником зондеркоманды в Бельгии, а затем во Франции. Какую роль Стлука сыграл в моей деятельности, я более подробно изложу в следующей главе.
Мое «сотрудничество» продолжалось. У меня сложилось впечатление, что гестапо очень хотело убедить меня в целесообразности моего искреннего «сотрудничества». В этих целях в Париже были организованы с прибывшим из Берлина криминальным советником Хорстом Копковым встречи. Он интересовался многими вопросами, которые мне казались уже не имевшими для гестапо значения. В их числе были и такие, которые должны были интересовать Берлин. Остановлюсь на некоторых.
Копкова интересовало, каким образом я, молодой человек, приехавший из Советского Союза (уже для гестапо не являлось секретом, что я офицер Красной армии, это было подтверждено, как я уже указывал, телеграммой «Центра» с поздравлением к 23 февраля 1943 г.), мог организовать столь крупное акционерное общество «Симекско» с филиалом в Париже, установить тесные деловые связи не только с частными немецкими фирмами, но и с представителями различных ведомств оккупационных войск в Брюсселе и Париже. Он подчеркнуто указал и на то, что, по его мнению, я не из трусов и имел достаточно храбрости, чтобы предпринимать поездки в Швейцарию, в протекторат (в Прагу) и даже в Берлин для выполнения задания Москвы по установлению связи с теми резидентурами, с которыми была прервана связь.
Весь этот разговор меня несколько удивил. Гиринг спокойно сидел за своим письменным столом, не проронив ни слова. Вскоре я понял.
Копков подчеркнул, что мое поведение в гестапо, даже мое согласие участвовать в радиоигре не дают еще возможности окончательно понять, на что я решился. Берлину, при этом он назвал имена Мюллера и Панцингера, хотелось бы верить мне, а именно верить в то, что я готов служить Германии. В этом случае со стороны руководства будут приняты все необходимые меры, дабы «создать личные условия жизни не только в военное время, но и в послевоенное время, – добавил Копков и продолжил: – Мы хотим быть уверенными, что вы решились на честное сотрудничество с нами». Больше того, добавил, все сказанное относится не только ко мне, но и к Маргарет Барча и ее сыну.
Выслушав все это, я ответил Копкову смело, что меня крайне огорчает тот факт, что руководство не поняло, что в результате убедительных бесед с Гирингом я решил, что должен менять ранее принятую позицию после моего ареста, и дал согласие на сотрудничество. Я надеялся, что в данном случае у гестапо были основания верить в мою честность.
Я не знаю, сколько времени Копков оставался в Париже, чем он занимался, чем был вызван его приезд. Однако наша беседа с ним не прошла без следа. Видимо поверив в мою искренность, он организовал направление в Париж весьма показательного письма Гестапо-Мюллера. Я не могу точно сейчас указать, когда это письмо было мне предъявлено для чтения. Ему я придал большое значение и в дальнейшем иногда просил нового начальника зондеркоманды Паннвица дать мне его для прочтения. Это я делал для того, чтобы убедиться, что его хранят в документах зондеркоманды.
Речь идет о письме Мюллера, привезенном Паннвицем и мною 7 июня 1945 г. в Москву и со всеми прочими документами перехваченного Абакумовым. Разница заключается только в том, что если привезенные документы хранились в никому не доступных архивах и на них никто не имел права, видимо, ссылаться, то письмо Гестапо-Мюллера оказалось для «Смерш» «исключительно необходимым, выгодным и полезным». В первом же сфабрикованном на следствии после моего прибытия в Москву следователем «Смерит» Кулешовым протоколе, после того как было записано, что я отказываюсь признать свои «предательство и измену Родине», мне было в «доказательство» совершенно выдуманного преступления предъявлено это письмо. В протоколе моего допроса в «Смерше» Кулешовым, могу предположить, по прямому указанию Абакумова, с предельной наглостью утверждалось, что «следствие располагает письмом генерала Мюллера, подтверждающим совершенную мною измену Родине» (дословная цитата может быть приведена только по имеющемуся в моем деле протоколу). Хочу подчеркнуть, что при ссылках на это письмо не было упомянуто, что «изобличающее меня» письмо было доставлено в Москву, как я указывал, нами. Доставив это письмо, я надеялся, что оно сможет послужить не только доказательством того, что, несмотря на все обещанные немцами мне «блага», я продолжал быть человеком-патриотом, принесшим присягу верно служить своей Родине, но и поможет Главному разведывательному управлению Генерального штаба РККА лучше изучить все то, что предпринималось немцами для крушения нашей разведки и привлечения на свою сторону тех разведчиков, которые попались в их сети.
Внешний вид и полнейшее молчание Гиринга навели на мысль, что с ним что-то происходит. Ответ на этот вопрос найти я не мог. Меня только предельно удивляло, что даже в присутствии представителя руководства гестапо из Берлина Копкова Гиринг довольно часто попивал, как всегда, коньяк. Правда, пару раз он наливал рюмки Копкову и мне. Только вскоре после этой моей беседы с Копковым я понял, что, быть может, его приезд в Париж был вызван не только и не столько желанием встретиться со мной, а именно тем, что уже в то время решался вопрос о скорой вынужденной отставке Гиринга, так как у него сильно обострялась болезнь – рак горла.
Не знаю, сколько времени Копков пробыл в Париже, чем он занимался, с кем встречался, но всё же вскоре уехал. После его отъезда мы продолжали «усиленно работать». В основном я встречался с Гирингом, Ленцем, реже с Бергом и еще более редко со Стлукой. Ленц в моем присутствии уточнял, видимо предварительно согласованные с Гирингом, тексты радиограмм для их направления в «Центр» и зашифровывал их только лично. В основном они были составлены на основе полученной от Золя информации. Эту информацию Золя передавал в мой адрес через доктора Ленца, зная, что я переправляю все в Москву.
«Мой секретарь» Вальдемар Ленц передавал уже несколько раз Гирингу и мне, что Золя настойчиво добивается личной встречи со мной. По непонятным причинам Гиринг воздерживался от этого. Если я не ошибаюсь, то буквально за несколько недель до того, как Гиринг передал возглавляемую им зондеркоманду «Красная капелла» вновь назначенному Берлином начальнику, внезапно в его кабинет, в котором находился и я, вошел участвовавший в моем аресте в Марселе начальник гестапо в Париже Бемельбург. Я его уже очень давно не видел. Очень мило, едва успев сесть в кресло, он поинтересовался моим состоянием здоровья и настроением, условиями, в которых я сейчас «живу». В ответ на его вопросы я не стал распространяться, а, вежливо поблагодарив за проявленное внимание, умолк. Немного погодя, как всегда обращаясь в основном к Гирингу и как бы даже не замечая меня, Бемельбург коснулся обстановки, сложившейся в данное время в Париже, и некоторых других чисто политических вопросов. Как и при первой нашей встрече, когда он участвовал в моем конвоировании в Париже, меня удивило то, что гестаповец, не стесняясь, высказывает свои мысли, не всегда отвечающие интересам проводимой нацистами политики.
В кабинете Бемельбург не задержался долго и, уже собираясь уходить, совершенно неожиданно обратился с вопросом к криминальному советнику: «Карл, а почему ты не хочешь перевести Кента ко мне, в мой дом?» Конечно, понять, о чем идет речь, я не мог, но услышал поразивший меня ответ начальника зондеркоманды: «Ты прав, надо весьма срочно Кента убрать с улицы Соссэ!»
Буквально через пару дней меня перевели, а вернее, перевезли под конвоем в какой-то мне абсолютно незнакомый дом. Это была вилла в несколько этажей, занимаемая Бемельбургом в Нейи на бульваре Виктора Гюго, которую он превратил также в тюрьму для «особо привилегированных» заключенных. Здесь мне была отведена, если не ошибаюсь, на втором этаже комната с большим окном, возможно с решеткой. Конечно, комната не могла быть похожей на тюремную камеру. Единственно, чем она отличалась от комнаты для гостей, которые могли бы жить на этой вилле, это тем, что ее снаружи закрывали на ключ. Строгость режима заключалась в том, что, видимо, никто из помещенных в эту «тюрьму» не мог знать, кто еще здесь находится.