Внезапно, если память мне не изменяет, примерно в начале июня 1943 г. надзиратель предложил мне приготовиться с вещами для того, чтобы покинуть эту страшную тюрьму. Я был препровожден на улицу Соссэ к Гирингу.

Приняв меня в своем кабинете, криминальный советник сообщил, что в соответствии с принятым мною решением о сотрудничестве с гестапо и о моем включении в проводимую радиоигру «гестапо – "Центр"» при участии в ней Леопольда Треппера принято решение переселить меня из тюрьмы Френ в здание, в котором находится зондеркоманда. Поэтому мне было предложено спуститься на первый этаж и расположиться во временно приспособленном для моего нахождения помещении.

Меня провели вниз. На этот раз при моем передвижении по лестнице наручники, которые были уже сняты в кабинете Гиринга, больше не надевали. Открыли расположенную в стороне на первом этаже дверь, которая была не заперта, и я оказался в довольно большой комнате, от которой с помощью крепкой металлической решетки был Отторожен коридор. Я заметил, что слева от входа в эту комнату стояли кресло и небольшой столик. В кресле сидел гестаповец. При моем появлении он открыл закрытую на ключ дверь в решетчатой перегородке и впустил меня в комнату, в которой стояли кровать, стол и стул. Дверь за мною была закрыта, и надзиратель (или, вернее, сопровождавший меня гестаповец) покинул помещение, а сидевший в кресле гестаповец предупредил, что скоро будет принесен для меня обед. Одновременно он указал и на то, что я могу пользоваться журналами и книгами классиков французской и немецкой литературы. Он спросил, курю ли я и не будет ли мне мешать, что он курит. Во всяком случае, мы сможем открывать для проветривания форточку в окне. Я обратил внимание на то, что большое окно упиралось в близко расположенную стену и было огорожено крепкой решеткой.

В ожидании обеда мы закурили и довольно громко продолжили начатый нами разговор. Естественно, я не знал тогда, кто находится в соседней комнате.

Мой разговор с гестаповцем продолжался недолго и касался погоды, немного даже поэзии. Оказалось, что этот человек очень любил поэзию и готов был просвещать меня в этой области. Наша беседа была прервана принесенным обедом. Тут я почувствовал, что в соседней комнате содержится тоже заключенный. Кто именно, я не мог себе представить. То, что там находится заключенный, я мог догадаться, так как дежуривший гестаповец открыл запертую на ключ дверь и туда внесли обед, после чего вновь закрыли.

Я пообедал и решил прилечь. Только тогда я заметил, что кровать крепко закреплена к полу. Лежал я недолго. Вскоре дежурившего в коридоре на некоторое время подменил другой в форме СС. Вернувшийся дежурный принес мне несколько французских и немецких журналов. Я стал их просматривать. Мы немного еще поговорили, как мне и моему соседу принесли ужин. Сразу хочу оговориться, питание на улице Соссэ ничем не напоминало тюремное. Думаю, что даже не все французы в то время так питались.

Ужиная, я невольно продолжал думать о положении, в котором находилась Маргарет. Я ре шил на следующий же день переговорить по этому вопросу с Гирингом. Одновременно хотел попросить у него разрешение на свидание с ней.

Этот разговор состоялся, и я узнал, что в этом помещении я буду находиться недолго. Выясняется возможность создания для меня лучших условий и для перевода Маргарет из тюрьмы Френ в лучшие условия. Пока же Карл Гиринг пообещал мне создать возможность для наших свиданий. Это обещание он действительно выполнил, и почти каждую неделю ее привозили, и мы даже вместе обедали. Ее вид меня ужасал. Она не только сильно похудела, но в противоположность тому, как я ее знал раньше, превратилась в комок нервов, все ее раздражало. Радуясь прибытию на свидание со мной, она в слезах покидала меня, чтобы вернуться в свою тюремную камеру.

Видимо, гестапо четко разработало график моего пребывания в занимаемой комнате. Долгое время я вызывался на пятый этаж или выводился во двор на прогулку, видимо, с тем, чтобы не знать, кто находится в соседней комнате, и не встречаться с находившимся рядом со мной в отдельной комнате заключенным.

Ошибки бывают во всех случаях. Видимо, этому в большой степени способствовало и то, что уже гестаповцы не считали нужным скрывать от меня, что рядом находится Леопольд Треппер. И вот однажды он проходил в свою комнату по моему коридору, взглянув в мою сторону, проявил заметное смущение, как мне показалось, именно потому, что увидел меня. До этого гестапо считало нужным скрывать от нас паше соседство.

Леопольда Треппера часто вызывали в зондеркоманду, вызывали туда и меня, но вызов осуществляли разные лица. Конечно, я уже теперь не могу точно вспомнить фамилии всего состава зондеркоманды. Мне кажется, что я мог бы добавить к уже названным мною Гирингу, Бергу, Юнгу еще одного очень неприятного следователя, с которым мне приходилось встречаться, фамилия его – Рихтер.

Первое время мое сотрудничество с зондеркомандой заключалось в том, что я пытался доказать Гирингу, что направлять в «Центр» дезинформацию совершенно недопустимо, так как во Франции и в другой оккупированной стране могут быть параллельные резидентуры, которые смогут направляемой в Москву своей информацией обоснованно опровергнуть нашу. Кроме того, я пытался доказать, что поступающая от Золя информация должна сразу же направляться в «Центр». Это я обосновывал тем, что не исключена возможность, что Золя связан еще с кем-либо поддерживающим связь с «Центром» и там могут установить, что мы передаем не все материалы, поступающие к нам от этого резидента. Казалось, что в определенном отношении мне это удавалось.

Я во многом не мог понять Гиринга. Я знал, что он опытный полицейский, но не знал, имеет ли он опыт проводимой радиоигры. Все это не давало мне оснований объяснить отношение криминального советника ко мне. Иногда казалось, что он относится ко мне доброжелательно, но все же в определенной степени недоверчиво, настороженно. Видимо, он чувствовал, что, согласившись на участие в радиоигре, я не полностью открылся перед ним, перед гестапо.

Он никогда больше не возвращался к вопросу, кем я был завербован, когда начал свою разведывательную деятельность, какова моя настоящая фамилия, чем занимался в Советском Союзе.

Это меня в определенном смысле успокаивало, но и в то же время настораживало. Конечно, я не мог предположить, что это уже известно гестапо, так как в этой части никто из арестованных не мог дать показаний. Иногда у меня возникало сомнение, не мог ли назвать мою фамилию Макаров? Ведь только он встречал меня в ГРУ и мы одновременно присягали. Успокаивало то, что я сам не помнил, назывались ли наши фамилии при принесении присяги.

Вспоминая о Макарове, я задумывался и над тем, откуда гестапо знало о моем участии в национально-революционной войне в Испании. Нет, Макаров этого не знал. Кто же тогда, кто мог выдать меня в этом отношении немцам?

В конце концов, я безошибочно определил: этим доносчиком мог быть только Леопольд Треппер. Коротко изложу основание для этого убеждения. В архивах может быть найдено подтверждение моему заявлению. Итак, в 1940 г. вскоре после оккупации Бельгии фашистскими войсками, точно сейчас не помню, но все же почти убежден, что именно на бульваре Анспах в Брюсселе, вместе с немцами прогуливался русский эмигрант, участвовавший в войне в Испании, являясь переводчиком при штабе старшего военно-морского советника, советского военного моряка, в Картахене. Он знал меня как лейтенанта республиканского флота, адъютант переводчика при командире подводной лодки. Невольно испугавшись этой встречи, я счел необходимым доложить об этом резиденту в Бельгии Отто. Я не уточнял, однако, кем был во время национально-революционной войны. Следовательно, только Отто мог сообщить гестапо и об этой детали моей биографии.

Возможно, только этим объясняется, что в вышедшей после войны 1941–1945 гг. в западных странах литературе встречаются утверждения, что в 1937 г. я был уже разведчиком, советским разведчиком во Франции и в Испании, что, естественно, не отвечает действительности.