— Владичек, ты? Приходи, милый, как можно скорей, — мать просит. Да, к Мартусе, да. Нет. Просит сейчас, непременно.

Затем поспешил с чашкой к Розе.

Роза уже лежала свободно — удивительно беззаботная. Адам придвинул маленький столик и затоптался на месте, не зная, как быть дальше. Роза поморщилась.

— А как же я пить буду? Сама ведь не сяду я.

Он подскочил, приподнял ее, усадил. Затем, пораженный собственной дерзостью, примостился на краешке дивана и, зачерпнув ложечкой горячую жидкость, поднес к Розиным губам. Послушно, как ребенок, она открыла рот, — проглотила. Адам задрожал от счастья. Он сел поудобнее и благоговейно, ложечка за ложечкой, стал поить жену. Вскоре она откинулась на подушки. Сделала резкое движение кадыком, по лицу разлился румянец, даже нос покраснел, и заблестели глаза. Адам попробовал было сунуть еще ложечку — Роза подняла руку и ласково отвела руку мужа. Рассмеялась. Он испугался, а она повторила, обиженно и с уважением:

— Ты хотел меня убить… Ну, ну!

Зазвенел звонок, поэтому Адам не успел в очередной раз удивиться Розе, побежал в переднюю. Но на пороге остановился: она тихо проговорила что-то, повторила. Неправдоподобное, невозможное слово, так быстро и давно забытое… Трудно было поверить, что она снова его произносит. Он напряг слух… И, однако, — да. Без всякого сомнения.

— Адась.

Он вернулся, ушибленный этим запоздалым словом, полный дурных предчувствий. Наклонился над лежащей.

— Элюша, милая, что с тобой?

— Ничего, ничего. Так странно… Когда ты бежал туда, мне вдруг показалось, что я тебя никогда не видела, И вдруг, вот глупая, захотела увидеть, — не то плача, не то смеясь, ответила Роза, задышала, а отдышавшись, прибавила: — Ты не думай… Эта Квятковская… Теперь я все понимаю.

Звонок неистовствовал. Сабина вышла из кухни, шаги ее гулко раздавались по столовой. Адам, остолбенелый, забыл обо всем на свете. Роза ласково подтолкнула его.

— Ступай же, ступай, — звонят.

Тем временем от входной двери донесся суматошный шум. Сабина, посмеиваясь, щелкала замком, что-то бросили на пол, чьи-то башмаки громко топали по соломенному половику. Адам просиял.

— Это Збышек.

А Роза помрачнела.

— Не надо его сюда, пусть идет в свою комнату.

Но Збышек уже входил в гостиную. Он бросил взгляд на бабушку, на деда и остановился в нерешительности. Бабушку он не любил, потому что, когда бы она ни пришла, вечно обнаруживались какие-то его проступки и все были в плохом настроении. Деда, напротив, очень любил, но относился к нему свысока. Дед был для него чем-то вроде плюшевого мишки, которого с почетом помещают на диване в качестве семейной «памятки»; такого мишку никому и ни за что не отдадут, но никто не думает им забавляться. То, что бабушка лежала на диване, не удивило Збышека, она всегда делала странные вещи: вытаскивала из углов всякое старье и велела этим восхищаться или брала какой-нибудь нужный предмет и уносила его к себе; кричала на отца, играла на скрипке… Теперь вот лежит, красная, в гостиной, в первом часу дня, когда люди гуляют по улице. Одно было ясно — ничего хорошего из этого не выйдет, и Збышек поглядывал на бабушку с неприязнью.

А Роза смотрела на внука с беспокойством. Она всегда была в обиде на Марту за ее острый подбородок, унаследованный от Адама. Владик и покойный Казичек были похожи на нее, и она могла воображать, будто это ее дети от Михала, Марта же была вылитой копией отца, и тут материнский инстинкт должен был непрерывно продираться сквозь чащу ненавистных Розе черт. У Збышека, кроме того, что он был сыном и внуком «подбородка клинышком», вдобавок была кожа, «содранная» с его отца, а зять тоже не пользовался Розиным расположением. Однако теперь взгляд Розы, направленный на внука, выражал скорее мирные намерения, даже что-то вроде надежды.

— Ну как? — спросила она. — Что скажешь? Что говорят, когда входят в дом?

Адам поморщился; как педагог и как человек органически верующий, он глубоко уважал детей. В них он видел будущность нации, надежду христианского мира, искупление родительских вин перед богом. Дети, какие бы они ни были, представлялись ему даром небес, он восхищался их недоступной разуму силой и вместе с тем боялся, словом ли, делом ли, преждевременно обременить физическую и моральную слабость детства. К внукам он питал особое почтение; отделенные двумя поколениями, они были для него носителями божественных и человеческих тайн еще в большей мере, чем родные дети.

Приученный к тому, что жена всегда и на всех нападает, он прошептал:

— Оставь его, Эля, оставь… — И поскорее сам заговорил со Збышеком: — Добрый день, Збышек, а почему сегодня так рано из школы?

Збигнев не ответил. Глаза у него насмешливо блеснули, он был весь поглощен своей с бабушкой игрой. Помолчав, он торжествующе выкрикнул:

— Что говорят? Ничего не говорят! Потому что в дом я вошел еще в воротах. А там стояла платформа и две лошади… Так кому я должен был сказать «добрый день»?

Роза подскочила на своем диване.

— Вот видишь! Видишь! — воскликнула она. — Милое создание! Ты с ним как с ребенком, а он вот как отвечает. Издевается. И это ребенок? Это старый пройдоха, он иезуита загонит в угол. От папеньки такие способности, — там, говорят, один из дядей селедками торговал, — должно быть, из жидов… Видно птицу по полету… Чего смотришь, разбойник? Человека не видел? Глаза хочешь выцарапать? Ты мог бы, я знаю! Едва неделя исполнилась — всю грудь матери искусал… Ступай прочь, негодник, видеть тебя не хочу!

Она села, трагическим жестом указывая Збышеку на дверь, точно расправлялась с грозным и коварным врагом. Мальчик открыл рот; он, может быть, и заплакал бы от испуга, если бы его так не занимали слова, тон, жесты Розы; эта непонятная игра возбуждала его, принуждала к героизму. Он глубоко вздохнул, а затем прокричал:

— Это ты, бабушка, уходи из моего дома!

И только после этого схватил ранец и что было сил в ногах выбежал из комнаты — бледный, взволнованный, с громким ревом.

Роза, сидевшая с протянутой рукой, так и сияла от злобной радости.

— Вот, вот! Дождалась… Вот! — выдыхала она. — Он меня гонит. Этот жиденок прогоняет меня от моей дочери…

Она опустила руку, упала на подушки, горько расплакалась. Адам, схватившись за голову, уже давно бегал по комнате и стонал:

— Ах, боже, боже милостивый! Какой стыд, какой позор, перестань, Эвелина, Христом-богом молю, перестань.

Теперь он остановился, оглядываясь вокруг, как человек, который теряет рассудок. Он подошел к Розе и недоверчиво посмотрел на ее слезы. Она плакала все громче, наконец он сказал:

— Ну, чего ты? Сама начинаешь, нападаешь, как бешеная, а потом плачешь…

Роза продолжала рыдать, сквозь рыдания прорывались время от времени слова: «выгоняет», «сегодня», «жидовский пройдоха».

Адам всплеснул руками.

— Опомнись, что ты говоришь, чего ты хочешь, несчастная? Ведь это ребенок, родной внук, а ты на него, как на преступника. И какой он жиденок? Какой пройдоха? Ты сама какая-то дикая, что за бес в тебя вселился?

До Розы не доходили причитания Адама. Она уже несколько овладела собой и, покусывая платочек, прислушивалась, казалось, к чему-то, что шумело внутри нее самой, покачивала головой, то широко открывала, то щурила глаза, тревожно сводила брови, наконец вздохнула несколько раз и затихла — впала в апатию.

5

Снова зазвенел звонок. Адам сорвался и рысцой потрусил в переднюю открывать дверь. На этот раз пришли Владик с женой. Они вошли в облаке холода и еще — как бы в облаке бессознательного отчуждения от внешнего мира. Оба выше всего ценили свои внутренние отношения и свой дом, поэтому любой человек, любое событие нелегко находили дорогу к их тщательно оберегаемым чувствам. Когда им случалось переключаться на чужие дела, их лица неизменно сохраняли отражение только что сказанных друг другу слов, перед которыми все постороннее отступало на задний план. Они и теперь молча подошли поцеловать отца, с таким видом, будто оборвали разговор на полуслове.