Ещё один лётчик-штурмовик, Павел Филиппович Бабыкин, про первый боевой вылет на Ил-2 рассказывает так: «Мы полетели, шли примерно на высоте 1000 метров, ниже нам не разрешили, и сразу за линией фронта сбросили бомбы, где попало. Действительно, все вернулись, ни одного выстрела не видели. Вот это первый вылет был».

Только на пятом вылете, по его наблюдениям, он «стал смотреть, куда и что». И только с 6 — 8 вылета они начинали «различать многое на земле, а потом это уже само собой как-то делается».

Его сбивали три раза, и три раза он садился. «Первый раз на шестом вылете, на высоте 1200 метров. Если бы меня на малой высоте подбили, я бы погиб, но и так пришлось садиться на лес. Самолёт рубил еловый строевой лес, и где-то на высоте 7 — 8 метров остановился и завис. Пехотинцы нам подали верёвку, по которой мы спустились, а потом специальная эвакуационная бригада снимала самолёт, спиливали понемногу деревья, пока он не опустился на землю, на колёса. После прорубили просеку к ближайшей лесной дороге и погрузили Ил-2 в ЗИС. Я, как командир самолёта, получил справку о том, в каких условиях садился самолёт, о повреждениях. После нас со стрелком доставили в ремонтные мастерские, где, сдав самолёт, получил ещё одну справку, о сдаче самолёта, после чего отправился в полк.

Второй раз меня сбили на шестнадцатом вылете. Я садился на трёхсотметровой нейтральной полосе. Мы со стрелком вылезли и в воронку, перестрелка между нашими и немцами была очень большая, бой вели до самой темноты. Ночью наши солдаты нас вытащили. Когда третий раз меня подбили на 26 вылете, в самолёт попал осколок какого-то снаряда, и через патрубок рикошетировал и пробил столитровый маслобак, который находился перед лётчиком за приборной доской. Масло всегда кипит, циркуляция из мотора в бак и обратно. Я когда садился в самолёт, никогда не брал с собой очки, но они всё время были у механика. Тревога. Я прибегаю, сажусь в самолёт, а механик мне на шлемофон очки, я ему говорю: "Перестань", а он: "Командир, не положено, положено с очками летать". И когда это случилось в полёте, масло кипящее как пошло на меня, я очки надвинул, и глаза закрыл. Производил посадку в поле на колёса, масло по очкам течёт, как мотор выключил, давление упало, масло перестало бить. У меня вся открытая часть лица была обварена этим кипящим маслом…»

Но вернёмся к А.А. Зиновьеву. Его воспоминания о своей боевой работе также интересны: «Я не буду описывать конкретно боевые эпизоды. Это обычно была рутинная работа, интересная только опасностью и приятными последствиями, если ты уцелел. Помню лишь общее психологическое состояние, связанное с ним. Должен сказать, что я, как и другие, с удовольствием принимал участие в боевых вылетах. Настроение было праздничным, приподнятым. Было приятно ощущать себя обладателем мощной боевой машины, было приятно бросать бомбы и стрелять из пушек и пулемётов. Жертвы нашей "работы" мы не видели близко. Они фигурировали в наших отчётах в виде чисел убитых солдат и офицеров противника и уничтоженной техники. Иногда мы летали бреющим, т.е. на малой высоте, расстреливая из пушек и пулемётов мечущихся на земле людей. И это тоже доставляло удовлетворение. По нас, конечно, стреляли зенитки. На нас нападали "мессера". И многих сбивали. В этом было мало приятного, но мы знали, что если тебе суждено погибнуть, то "это только раз". Смерть в штурмовой авиации была быстрой и безболезненной. В случае попадания штурмовик, начинённый бензином, бомбами и снарядами, обычно взрывался в воздухе или при ударе о землю. Кроме того, немцы лётчиков-штурмовиков в плен не брали: убивали на месте.

Машина, на которой я летал (Ил-2), была потрясающей во многих отношениях. Я её считаю самым гениальным изобретением для целей войны. Однажды я должен был фотографировать результаты работы эскадрильи по бомбёжке железнодорожного узла. Я должен был зайти на цель, включить фотопулемёт и ни в коем случае не маневрировать, т.е. не уклоняться от зенитного огня. И меня основательно изрешетили. Один снаряд угодил в ящик для пулемётных лент, другой — в мотор. Несколько цилиндров вышло из строя. Но я всё-таки дотащился до ближайшего аэродрома, где "сидел" другой полк, и приземлился. Осматривавшие мою машину инженеры заявили, что в таком состоянии самолёт теоретически не мог лететь. Но я всё-таки долетел».

Между тем карьера лётчика Зиновьева не складывалась. Однажды он сказал, «что если бы в наших отчётах о военных успехах была бы хотя бы половина правды, то у немцев уже не должно было бы остаться ни одного солдата, ни одного танка, ни одного самолёта».

Как результат, его кандидатуру на должность старшего лётчика отклонили.

Потом Александр Александрович вывез в кабине стрелка майора из политотдела дивизии. Тому нужно было получить боевую награду. Но лётчик вёл машину специально так, что майора замутило, и он облевал всю кабину стрелка и фюзеляж самолёта. После посадки Зиновьев, угрожая пистолетом, заставил его ещё и вымыть кабину. За эту выходку ему дали двое суток ареста и наказали, отстранив от очередной законной награды.

Почему его терпели? Как объясняет сам Александр Александрович, «во-первых, потому, что я был не один такой и даже не худший. Были экземпляры и похуже меня. Во-вторых, была война, я добросовестно выполнял обязанности "смертника". В-третьих, я никому не становился поперёк дороги, никому не мешал. В-четвёртых, на моё поведение смотрели как на мальчишество. Кто мог знать, что я был потенциальным автором "Зияющих высот", если об этом не помышлял и я сам?»

Как же сложилась военная судьба лётчика Зиновьева дальше?

Об этом он всё также с юмором рассказал сам: «В начале мая 1946 года в связи с празднованием 1 Мая и затем годовщины взятия Берлина, капитуляции Германии и Дня Победы началась вспышка пьянства. Летали мы вследствие этого довольно плохо. В полк приехало высокое начальство во главе с командиром корпуса стружку снимать, т.е. читать нотации. Командир корпуса сказал, что если мы не хотим летать, то нас в армии держать не будут, и поставил угрожающий вопрос: "Кто не хочет служить в армии?" Я поднял руку. Это произвело на высокое начальство совсем не то впечатление, на какое я рассчитывал. Начальство было взбешено. Оно не ожидало, что кто-то из нас осмелится на это. Оно предполагало, что мы все будем цепляться за армию, так как тут была райская жизнь, а на гражданке был голод. Мне приказали подать рапорт с просьбой об увольнении из армии. Подать, как положено, по инстанциям. Я так и поступил. Пока мой рапорт двигался по инстанциям, началось расформирование многих частей оккупационной армии и массовая демобилизация офицеров. Расформировали и наш полк. Демобилизовали большинство лётчиков, включая самого командира полка. Для многих это была неожиданная трагедия. А меня вопреки моей просьбе не демобилизовали. Именно потому, что я не хотел служить в армии, меня не хотели отпускать из неё. Мои сослуживцы сильно возмущались по этому поводу. Особенно возмущался мой бывший друг командир моего звена, написавший на меня подлую характеристику-донос.

Мой рапорт об увольнении из армии достиг наконец-то самого командующего воздушной армией генерал-полковника (вскоре он стал маршалом авиации) Красовского. Было приказано откомандировать меня в распоряжение штаба армии. Я решил, однако, уйти из армии, чего бы это мне ни стоило. Но, чтобы жить в Москве, я должен был передать документы в тот военкомат, в котором я призывался в армию в 1940 году. Но это был военкомат не того района, где я был прописан в Москве. Кроме того, в моём личном деле накопилось много такого, что могло мне повредить после демобилизации. Поэтому мне пришлось приложить усилия к тому, чтобы подчистить мой послужной список. В результате моя военная биография стала сильно обеднённой, но зато из неё было изъято всё то, что могло насторожить заинтересованных лиц в Москве. <…>

В конце мая меня вызвал командующий воздушной армией генерал Красовский. Он уговаривал меня остаться в армии, обещая назначить командиром звена. Это он сделал не потому, что я был выдающимся лётчиком — я таковым не был, — а потому, что я сам хотел покинуть армию. Я от предложения генерала отказался».