И почему выбран был для того именно Антон, Трубицын тоже понимал. Во-первых, директор подсобного хозяйства всегда вызывает подозрение, хозяйство это вроде бы не подотчетно, там есть возможность смухлевать, во-вторых, Антон прибыл с флота, и это настораживало: как человек сумел бросить интересную жизнь ради того, чтобы забраться в такой угол, как Синельник. Ну и, наконец, все же у него работали шабашники, да еще за такие деньги. Вот сколько здесь сошлось. Анонимка? Ее многие могли написать да и организовать, если уж на то пошло, тот же Фетев. Ему срочно нужно было громкое дело о взятках, а взятку поймать нелегко, всем известно, но дело было нужно, и он его получил. К выводу этому Трубицын пришел не сегодня, он немало думал о Вахрушеве, и само собой получалось, что выстроился такой вот логический ряд. Он искренне жалел Вахрушева, но ничем ему помочь не мог, чувствовал свою вину и перед Найдиным, потому в последнее время часто заезжал к нему.

Да, конечно же, было бы, наверное, иначе, если бы сам Антон повел себя по-другому, не заносился, не говорил ему гадостей. Ну, не нравилось ему, что приходится встречать и провожать различных представителей из области, из Москвы, устраивая им всякие обеды, ужины на природе. Где-нибудь на опушке леса жгли костры, делали шашлыки из молодого барашка, пили коньяк. Обычно тяготы эти ложились на председателей колхозов, на директоров — у исполкома денег нет,— но это как-то само собой вошло в обычай. А если не пир на природе, то финская баня — построил такую молокозавод. Антон же у себя на подсобном наотрез отказался принимать кого-либо из гостей. Никто ему и не возражал, отказался и отказался, но зачем кричать на весь белый свет: мне опостылели эти жующие морды, харчатся за казенный счет. Не морды, а деловые люди. Не все дела решаются в кабинетах, это-то уж Антон вполне мог бы усвоить.

Трубицын помнил, что, как только стал председателем облисполкома, ему позвонил Федоров, сказал:

— Тебе, старина, надо в президиуме посидеть. Легче жить будет. Я позабочусь.

Он уж тогда многое понимал, понял и это. Шло большое совещание в области, его посадили в президиум, в нем — с полсотни человек, и дело было вовсе не в том, что ты сидел лицом к залу и все могли тебя видеть, а в том, что вроде бы попадал в другую среду обитания, где все проще, легче и самое важное — не заседание, а перерыв, когда ты оказывался в большой комнате, а там стояли столы с бутербродами, водой, и можно было поговорить с человеком, на прием к которому надо пробиваться иногда месяцами, а тут он с тобой запросто, и ты с ним, и можно о чем-то договориться, не для себя — много ли человеку надо? — для района. Искусство общения — великое искусство, одно из главных, тут надо суметь угадать и что человек любит, и какие у него взгляды, что его раздражает, а когда угадаешь, то легче договориться и он тебе поможет. Третьяков получит лишнее кровельное железо, цемент, лес, машины, а если будут заваливаться с планом, в критический момент и подправят, помогут, и тогда не попадешь в отстающие, не все равно — на каком ты месте... Были такие заботы у Антона? Ни черта не было! Он о них и понятия не имел, видел только верхний слой. А что по верхнему слою определишь?

Да к чему эта оправдательная речь? Ее все равно не перед кем произносить, разве только перед самим собой. А Трубицын тоже живет надеждами. На дворе — восемьдесят третий год, все вокруг насторожилось, подобралось, каждый чутко прислушивается к происходящему, и не надо быть большим политиком, чтобы понимать: всякие сейчас могут быть перемены, и необходимо быть настороже, это очень важно — быть настороже.

Нет, конечно же, не случайно встревожился рыжий Фетев. Сам Трубицын не догадался, что Светлана может начать частное расследование. А вот Фетев это усек тут же... Зачем она к нему пошла, что ей там было нужно? Сейчас надо повести себя так, чтобы и Светлане, и Найдину, да и кое-кому в области было ясно: он в вину Антона не верит, об этом высказывал мнение, но с ним не посчитались. Хорошо бы, если у этой мысли были и письменные подтверждения. Он это продумает, очень серьезно продумает. В нынешнее зыбкое время страховка нужна особо тщательная, а то из-за такого вроде бы косвенно относящегося к нему дела можно и оступиться, а не надо бы... совсем, совсем не надо.

Приняв такое решение, он немного успокоился, однако же раздражение не покидало его, и, когда он снова начал принимать людей, раздражение лишь усилилось, он был недоволен собой за то, что не сумел оказаться таким проницательным, как Фетев.

Он постарался закончить работу пораньше; конечно, поход на корт, потом хороший душ приведут его в порядок. Когда сел в машину, чтобы ехать домой, вдруг подумал: надо бы увидеть Светлану. Если она вернулась из областного центра, может быть, многое и прояснится, и он велел Сергею остановиться подле дома Найдина.

Трубицын вышел, нажал кнопку звонка, дверь открыл Петр Петрович, посмотрел на него насмешливо:

— А-а,— сказал он,— хозяин района... Ну, заходи, Владлен Федорович, заходи...

— Да я накоротке ,— беспечно ответил Трубицын.— Мне бы только Светлану Петровну повидать...

Найдин взглянул на него, будто прицелился, кашлянул:

— А она еще не приехала. Звонила только что. Глядишь, через часок будет. Ну, а со мной поговорить не хочешь?

В словах Найдина он ощутил какую-то слабую, непонятную угрозу. Заходить в дом ему не хотелось, но он все же переступил порог.

Найдин сразу же провел его к себе в кабинет, не крикнул, как обычно, жене, чтобы подавала чаю или еще чего-нибудь, а сел в свое продавленное кресло, указал Трубицыну на стул. Старик наклонил голову, она отсвечивала темным блеском, в глазах сгустилась зелень и будто бы тоже начала светиться; во всей позе Найдина, в его плотно сжатых корявых, увечных пальцах был тревожный вызов. Трубицын понял: в старике бушует нехорошее, он сдерживается, чтобы не выплеснуть все сразу, но, наверное, все-таки выплеснет, и надо быть к этому готовым. Однако Найдин молчал, и паузы Трубицыну хватило, чтобы обрести решимость ничему не удивляться, он внутренне собран, а это даст ему возможность мгновенно оценить ситуацию и повести себя согласно ей.

Найдин откинулся на спинку кресла, протянул руку к пачке фотографий, лежавшей на столе, сказал командно:

— Читай!

Это были фотокопии документа, и первые слова обострили внимание: «Генеральному прокурору...».

Трубицын читал письмо Кругловой и прикидывал, что ответить Найдину. В чем тут дело, Трубицын сообразил сразу, даже усмехнулся: какое чутье у Фетева!

— Ну, что же,— сказал как можно спокойнее Трубицын, возвращая документы Найдину.— Это серьезно.— И, немного помедлив, добавил:— И хорошо...

— Что же хорошего?

Найдин произнес это так, что, казалось, вот-вот может сорваться на крик. Прямолинейный старик, все они такие; надо бы развеять недоброжелательность Петра Петровича.

— Я рад, что вы мне доверяете,— сказал Трубицын,— но хотел бы предупредить: не следует прежде времени такие документы разглашать. Во мне вы можете быть уверены.

— А мне, однако, все равно,— усмехнулся Найдин.— Мне сейчас Лось звонил. Документы-то у него.

«Крепко»,— подумал Трубицын, но тут же прикинул: э-э, нет, Фетев так просто не сдастся, тут будет борьба, и нелегкая, Фетев ведь явно на место Лося намылился. Зигмунд Янович сидит давно, много болеет, а замена старых кадров неизбежна, и многие из тех, кому сейчас за сорок и которые заждались своего часа, вышли на стартовую дорожку, только ждут сигнала, чтобы рвануть вперед. Начнется отчаянная скачка, а к финишу придет тот, у кого больше козырей, кто окажется смелей в отвержении устоявшихся норм и предложит нечто свое. Конечно же, у Фетева кое-что есть в запасе, он на декларации мастак, да и за плечами его немало раскрытых преступлений, громких дел, отвечающих духу времени. Да, Фетев вышел на стартовую дорожку, потому так и насторожен, потому и сообразил, что означает визит Светланы. Примет ли он какие-нибудь меры или Лось? У Зигмунда Яновича опыт и репутация. Вот какая напряженная предстоит борьба.