«Но я говорю не о Мальтийском ордене крестоносцев и не о евреях, а о Мальтийском ордене егерей. Как и в Палестине, на Мальте практически нет дичи. Леса бедны, климат жаркий. В кустарниках сплошные экзотические птички. Канарейки, попугаи, птица киви — я, впрочем, в птичьей породе разбираюсь плохо. Но люди жаждут крови. Это в их природе — убивать. Когда нет кабанов, стреляют диких гусей. Когда нет гусей, начинают убивать соседей, а затем и друг друга. На Мальте, как и в Палестине, та же проблема: в кого стрелять? То есть в Палестине спасает положение еврейско-палестинский конфликт. А что прикажете делать мальтийцу? Они убивают экзотических птиц. Канареек всяких, попугаев, птицу киви. Редкостные пернатые и вообще фауна на грани полного исчезновения. Лорд Эдвард создал Мальтийский орден егерей. Поместье лорда Эдварда поставляет на Мальту и другие страны с подобной же проблемой (Израиль, скажем, или Гибралтар) десятки, сотни фазанов — в поместье лорда Эдварда всегда излишек фазанов. Для удовлетворения кровожадных инстинктов местного населения и сохранения редкостных пернатых. А тамошние островитяне-егеря присылают нам взамен мальтийских гончих. И отличнейшие на Мальте, должен вам сказать, гончие. Наша деятельность нейтрализует пресловутую международную конвенцию егерей с центром в Восточной Германии. Там, где, знаете ли, верят в душу и тому подобные предрассудки. Сам лорд Эдвард в неожиданной — как всегда — отлучке, так что переговоры с этими егерями приходится вести мне. Не знаете ли случайно, чем отличается рябчик от перепелки?»

Феликс пожал плечами.

«Насчет вашего переезда в Лондон», — без подсказки затронул вопрос доктор Генони. «Проглядите вот этот вот пакет с въездными бумагами. Это для Хоум-офиса, нашего МВД, а не для чиновников паспортного контроля: лишнее слово — и вас заподозрят в том, что вы не просто турист, а собираетесь остаться в Англии, отнять работу у наших безработных туземцев. А тогда — прости-прощай въездная виза».

«А каковы, кстати говоря, будут мои обязанности в должности секретаря лорда Эдварда?»

«Да никаких, собственно, обязанностей. Все секретарские обязанности выполняю я. Насколько мне известно, он заинтересован в вас как в переводчике».

«Но я не переводчик. Я — театровед».

Лорд Эдвард, как выяснилось, и имел в виду нечто «театрально-переводческое». Вроде «маленьких трагедий» Пушкина. Они не существуют по-английски. Например, «Праздник в ходе эпидемии». Доктор Генони явно имел в виду «Пир во время чумы», но Феликс решил не придираться к словам. Кроме того, ему обещали обеспечить в помощь переводчика-англичанина. Точнее, переводчицу, и не англичанку, а, как можно догадаться по фамилии — Вильсон, шотландку чистейших кровей — предупредил доктор Генони.

На обратном пути, уже на железнодорожной станции по дороге в Милан, роясь машинально в карманах пиджака, он обнаружил горсть лесных орехов. Аккуратный и подтянутый в почти военной округленности, итальянский фундук сиял скорлупой, как начищенные пуговицы железнодорожников. Орехи гляделись как само воплощение итальянской внешней безукоризненности. Именно этим они, видимо, и провоцировали. Феликс зачерпнул целую горсть этих орехов из корзины, стоявшей у дверей в апартаментах доктора Генони, — подношение лесников и егерей Мальтийского ордена, что ли? Их уникальную цельность, их безукоризненную красоту, которая спасет мир, хотелось разрушить. Их, короче, хотелось расколоть. Он попробовал пару из них на зуб — но не тут-то было. В детстве, когда не было щипцов, кололи орехи, зажав в щель у дверных петель между дверью и дверной рамой. Все двери станционного буфета были на удивление открыты, на крючках и щеколдах, вопреки склонности этой нации держать все помещения как будто замурованными — в страхе перед смертельно опасными сквозняками. Недолго думая, Феликс подошел к окну, вставил орех между окном и рамой и, придержав дыхание, чтобы не дрогнула рука, как во время охоты перед выстрелом, резко прихлопнул окно…

Окно было пригнано к раме, как хорошо отточенные лезвия ножниц друг к другу. Орех просвистел мимо виска, как пуля из ствола винтовки; вместо него меж двух рам попал большой палец. У Феликса была довольно хорошая реакция; он успел спасти палец — он умудрился не раздробить кость, однако ноготь треснул, расщепившись точно пополам. Рванувшись к водопроводному крану, он долго держал палец под ледяной струей, а потом заклеил ноготь пластырем. Он почему-то не чувствовал боли, ощущая этот искалеченный палец как нечто постороннее, не имеющее к нему отношения, как тело, отделенное от души. Несмотря на то, что он постоянно менял пластырь, из-под ногтя не переставала сочиться кровь; он не заметил, как в пятнах крови оказалась вся рубашка. А когда он высадился в аэропорту Хитроу (тут же прозванном им в уме Хитрово) и полез за своими бумагами для визы, кровавое пятно выступило и на израильском лессе-пассе.

К полудню солнце стало пробиваться сквозь туман и деревья начали выступать из белесого утреннего марева, как фотонегативы. За ними потянулись, выплывая из тумана, контуры лошадей, пасущихся вокруг дуба, и даже куры-пеструшки раскрывали свое инкогнито, нарушая анонимность существования в утреннем тумане озабоченным кудахтаньем: они выходили, одна за другой, на лужайку и, скосив головы набок, выжидали хлебных крошек, оставшихся после завтрака.

«Ты все это так сложно подаешь — твое прибытие в Англию. Скажи честно: ты решил мотануть из Иерусалима не из-за идеологических верблюжьих воплей и плевков, а из-за арабских пуль», — процедил Виктор.

«Во-первых, в отличие от тебя, я не считаю, по идее, что страх — начало, в принципе, целиком отрицательное», — ответил Феликс с холодноватой академичностью университетского лектора. «Я не считаю, что спасать собственную шкуру — как бы недостойное человека занятие. Я бы, пожалуй, согласился с тем, что менять собственную шкуру — занятие действительно недостойное. Может быть, в этом и состоит, по идее, трагедия и позор добровольной эмиграции: мы не шкурники — ха-ха, — мы не хотим оставаться в собственной шкуре».

«Только не надо, милейший, употреблять слово: мы. Это ты — не хотел оставаться; меня, как тебе известно, вытурили за границу пинком под зад», — сказал Виктор. Феликс промолчал.

«Менять собственную шкуру — позвольте мне тоже возразить Феликсу — занятие, отнюдь не унизившее праотца Иакова», — сказал доктор Генони, вновь взяв на себя роль теоретика и режиссера этой психодрамы. «Это он, прошу заметить, набросил на себя козлиную шкуру, чтобы походить на волосатого Исава — на ощупь, для слепого Исаака», — сказал доктор Генони. «Хотите добиться благословения на первородство — извольте быть готовым к некоторому маскараду. Но к маскараду больше всего склонен человек без определенных занятий, не правда ли? Вроде Иакова. Иаков был интеллигентом-библиофилом. Сидел дома без дела. В то время как Исав был человеком уважаемой профессии, охотником. Охотником на фазанов. Или егерем. Егерем отца своего, если вы понимаете, что я имею в виду».

«Кстати сказать, не сам Иаков, а его мать переодела его в козлиную шкуру. Это она, а не он сам, кто, по идее, спровоцировал этот маскарад с первородством», — вставил Феликс.

«Боюсь, что вы понимаете первородство в буквальном смысле», — по-отечески напомнил ему доктор Генони. «В Библии же речь идет о том, что человек может осознать свое духовное первородство — то есть понять самого себя, — лишь оказавшись в чужой шкуре. Чтобы вы смогли на мгновение поглядеть на себя со стороны. Чужими глазами. Более того. Понять себя можно, лишь став другим — в чужих глазах. Например — в глазах отца. В глазах Исаака. Став другим под взглядом Запада. Здесь вам никто ничего навязывать не собирается: здесь у Бога нет посредников. Ни Мигулиных, ни Авестинов». Доктор Генони с трудом сдержал самодовольную ухмылку, заметив, как резко вздрогнули оба — и Феликс и Виктор — при упоминании имен их учителей. «Откровенно говоря, пора признаться, что все ваши споры насчет чужой шкуры и претензий на первородство — рефлексия вашего соперничества друг перед другом в подражании вашим наставникам. Мигулину и Авестину. Разве не так?»