Рабочий день кончился. Сотрудники поспешно покинули помещение. Должно быть, они не хотели мешать мне.

За стеклами окон нависала мутная ноябрьская мгла. Я зажег лампу и звонил, звонил до тех пор, пока тетя Маша не сказала мне, что пора уходить, потому что уборщицы тоже люди.

Дома я старался не показывать вида, что чем-то огорчен, но у Кати глаз снайпера. Я пробовал отнекиваться, но она вытянула из меня все.

— Толик, — ласково обняла она меня, — стоит ли так расстраиваться? Позвонишь завтра.

— Завтра, — простонал я, — завтра я должен докладывать начальнику.

Катя задумалась. Я ждал, хотя ждать было нечего.

— Придумала! — ликующе вскричала она. — Придумала! Это же так просто: ты позвонишь ей домой.

— А есть ли у нее телефон?

— Какой вопрос! Она же ответственная единица. Ты пойдешь на Центральный телеграф, там помещается междугородная, возьмешь у них телефонную книгу Москвы. Собирайся поскорее.

Через полчаса я жадно листал московскую телефонную книгу: «Казаков. Казакова, Казаринов, Казачков…» Стоп! «Казачонок В. А.» Она!.. Но ведь она Казачонок Е. А., а здесь Казачонок В. А. Может быть, телефон на имя мужа… Неудобно звонить поздно вечером. Но у меня нет другого выхода. Решившись, я набрал нужный номер. Глухой бас неприветливо ответил мне.

— Слушаю.

— Извините, что беспокою вас, — сказал я, — мне нужна Елена Анатольевна Казачонок. Это ее телефон?

— Ишь, чего захотели! — злобно захохотал мой собеседник. — Этот фокус ей не удался, пусть скажет спасибо, что умыкнула туалет, купленный на мои деньги, и подобру-поздорову выкатилась.

— Как же так, — растерялся я, — значит, она здесь не живет?

— Я вам говорю: вымелась отсюда.

— Простите, она нужна мне. Я из Ленинграда…

— Из Ленинграда? — раскатисто захохотал он. — Вот уж не думал, что на нее междугородный спрос.

Я сделал последнее усилие и заискивающе спросил:

— Может быть, вы скажете, где найти ее?

Он молчал, и я чувствовал, как он задыхается от злобы, прежде чем выговорить несколько слов.

— Помочь вам? Это вы просите ее нового мужа, если он есть… Сомневаюсь, чтобы нашелся второй такой, как я.

В трубке зазвучали знакомые мне гудки. Блистательная идея Кати рухнула.

На следующее утро, ровно в девять, без всякой надежды я набрал номер, который и сейчас помнил, как таблицу умножения.

— Алло! — раздался свежий женский голос.

Я даже вздрогнул от удивления.

— Алло!.. Алло!.. — звонко выкрикивала она. — Говорите же!

— Товарищ Казачонок, Елена Анатольевна? — не веря своим ушам, сказал я.

— Она. Но почему вы называете меня так торжественно?

— Елена Анатольевна, — объяснял я, сдерживая волнение, — говорит фирма «Лебедь» из Ленинграда, Плотников Анатолий Николаевич.

Мне нужно согласовать форму сто пятнадцать дробь десять.

В течение трех минут злосчастная форма была согласована. После этого я не выдержал и сказал:

— Знаете, я вчера целый день не мог дозвонить до вас. Может быть, телефон был испорчен?

— Ой, — вздохнула она, — вчера был ужасный день. Я никак не могла дозвониться в Театр на Таганке. Но все-таки я добилась, и мы с девочками попали туда.

— Ну и как?

— Чудо!.. Бездна выдумки, вкуса… У меня нет слов, чтобы рассказать об этом.

И она потратила немало слов, рассказывая мне содержание пьесы, и как играют актеры, и какая музыка.

Кончив говорить, она спросила:

— Ну, а какие новости у вас?

Я не мог ударить лицом в грязь перед столицей и рассказал о самых интересных спектаклях, концертных программах, художественных выставках. Потом она… Потом я… Мы уже не называли друг друга по имени-отчеству, а — просто Елена и Анатолий. В этом не было ничего странного: как выяснилось, мы были ровесники. Наверное, скоро бы она стала звать меня Толей, а я ее Леной, но тут появился начальник, и, как вы знаете, всему приходит конец.

Вечером я все рассказал Кате.

— Вот видишь, — улыбнулась она, — а ты делал из этого проблему. Да, кстати, спросил ты у нее, есть ли в Москве замшевые дамские сапоги?

Гипноз

На днях к нам пришел Гарик, Катин троюродный брат. Настоящее имя его было Гавриил, а он требовал, чтобы его звали Гариком, потому что теперь приходится иметь дело с зарубежными гостями. Гарик носил стрельчатые усики и черный кожаный пиджак. Других особых примет я не помню. Чем он занимается, не знаю. Слышал только, как он говорил, что его всегда «продают». Странно, кому нужен такой товар?

— Привет, братья-телята, — приветствовал нас Гарик, — я к вам на минутку. Дельце есть. В общем, так: вы люди грамотные, научные, пишете много. Так что подкиньте мне бумажонки.

— Какой бумажонки, Гавриил? — не понял я.

— Не Гавриил, а Гарик, — сердито щипнул он себя за ус, — понимать нужно. Гаврил уже и в деревне не осталось… Обыкновенной, бросовой бумажки. Килограммчиков двадцать. На Дюму коплю.

— На кого? — спросил я.

— На Александра Дюма, — вмешалась Катя, которая гораздо сообразительней, чем я.

— Правильно, сестренка, — ухмыльнулся Гарик, — ты у нас понятливая, наша порода. Значит, так: вы мне двадцать кило бумажки, я эти кило — на талончики, а они мне «Трех мушкетеров».

Я не выдержал и вмешался. Такой у меня беспокойный характер:

— Послушай, Гав… рик, зачем тебе «Три мушкетера»? Насколько я помню, у тебя ни одной книги нет.

— Не было, а теперь есть, — гордо ответил он. — Теперь в каждом доме на полках книги стоят, такой порядок. Без книг это, я тебе скажу, не дом, а изба. Понял? Книга — это лучшее украшение.

Я чуть было не вступил в бесполезную дискуссию с Гаврилой-Гариком, но Катя, которая терпеть не может споров, сказала:

— Хорошо, Гарик, мы сделаем все, что можем.

Когда Гарик ушел, мы поссорились. Катя упрекала меня, что я лишен родственных чувств, — конечно, когда это касается ее родственников, — я сказал, что даже ради родного отца не стану превращаться в мусорщика и барахольщика. Катя заплакала, и я сказал, что из-за нее готов пойти на подвиг и собрать тонну бумаги.

— Милый, — улыбнулась сквозь слезы Катя. — Зачем же тонну? Всего двадцать килограммов. Ты сможешь. Ты самый способный у вас в фирме.

Утром, уходя на работу, я встретил дворничиху Машу, подметавшую тротуар. Лицо у нее было скучное и обиженное.

— Добрый день, Машенька, — сказал я противным конфетным голосом. — У меня к вам просьба, нет ли у вас случайно бумаги…

— Какой такой бумаги? У бухгалтера спрашивайте. Она целый день пишет, а мы метлой машем.

— Ну, знаете, отбросы…

— Отбросы? И вам тоже понадобились. Вчера врачиха из двадцать седьмой в мусоропровод за бумагой лазила. Вот потеха! Передняя часть у нее прошла, а задняя застряла. Еле вытащили, а бумагу эту дрянную все-таки извлекла.

Я шел на работу и думал, насколько же в нынешнее время женщины догадливей и проворнее нас, и не случайно, что в некоторых зарубежных государствах они становятся главами правительств.

Весь день на работе я нервно вздрагивал, когда мне приносили на подпись чертежи, видя в них ускользающую макулатуру.

Домой я шел, как преступник на казнь.

На одном из перекрестков я столкнулся с мужчиной примерно моих лет, совершенно незнакомой мне внешности.

— Толик, не узнаешь? — закричал он и стал целовать меня в правую и левую щеку. Наверное, если бы у меня была третья щека, он не оставил бы и ее без внимания. — Толик, это же я, Борька Заяц, помнишь, мы с тобой учились в седьмом «А»?

С тех пор минуло не меньше тридцати лет, и я удивился феноменальной памяти Борьки Зайца.

— Ну, ну, узнал? — переспрашивал он.

— Узнал, — сказал я и, чтобы сделать ему приятное, добавил: — А ты нисколько не изменился.

— Неужели? — обрадовался он. — Представь себе, чем я занимаюсь… писатель под псевдонимом Борис Коржиков.

— Писатель? — вздрогнул я. — А нет ли у тебя Дюма, может, по старой дружбе уступишь мне?