Возможность дать дозволение на официальные анатомирования хотя бы университетам, он знал, сейчас обсуждается — обсуждается вот уж лет семь, если не больше, однако пока противников этой идеи более, нежели приверженцев. Ратующие за сохранение запрета, в основном представители старой гвардии, апеллировали к высокой человеческой сущности, недопустимости попрания достоинства образа Божия; сам Курт, однако, был согласен с ними по иной причине: сущность человеческую он полагал не столь уж высокой, скорее, подлой, а стало быть, склонной к злоупотреблениям. Кроме того, что станет сложнее отслеживать тех, чье темное искусство вполне можно будет замаскировать под простую научную работу, никаких сомнений не было в том, что торговля трупами для университетов в конце концов дойдет до абсурда, если не до убийств ради обретения этого самого трупа. И если тела взрослых покойников появляются с завидной регулярностью, то дети и младенцы, а паче — утробные (чей организм, к слову, изучен и вовсе из рук вон), даже при всей их немалой смертности среди простого люда, будут товаром просто ходовым…

Пока Конгрегацией использовались труды, составленные вот такими профессорами Штейнбахами, состоящими у нее на службе, а также конфискованные дневники осужденных, временами даже за колдовскую деятельность; тот факт, что задержанный оказывался не просто исследователем, а вполне справедливо обвиняемым, не отменял зачастую весьма верных выводов о человеческом организме, сделанных ими в процессе запретных операций. Призывы не использовать в медицине результаты, полученные таким образом, оставались без внимания. Самый крупный спор произошел лет десять назад, когда в одной из приальпийских провинций был осужден доктор, полосующий уже не тела, а живых людей; профессора, само собою, сожгли, но его исследования остались и были использованы при обучении лекарей Конгрегации, и, надо сказать, столь подробного и переворотного в медицине труда до сей поры еще не было.

— О чем задумались, майстер Гессе? — вторгся в его мысли голос профессора, и Курт, пожав плечами, невесело улыбнулся:

— Забавно: мы нарушаем закон. Ради законного установления справедливости.

— Вас это так коробит?

— Просто… странно. Особенно при том, что, будь на моем месте светский дознаватель, а на вашем — просто преподаватель медицины, мы рисковали бы уже завтра повествовать какому-нибудь Курту Гессе, почему и как мы дерзнули это сделать. И не факт, что желание раскрыть возможное преступление помогло бы нам отвертеться от костра.

— Подержите-ка вот тут крючочек, господин нарушитель… В том и различие, — продолжал Штейнбах под хруст разделяемых ребер и чавканье мяса. — Вы не светский дознаватель, а я — медик Конгрегации. Вы сами ответили.

— Это все дозволяет?

— Нет, мой юный друг, это все извиняет… Потяните на себя… Но можете думать и так. Вам, можно сказать, все позволено. Скажем так, есть очень немногое, чего вам было бы нельзя. Разбирает гордость?

— Гордыня, кстати сказать, грех, — заметил Курт с улыбкой; Штейнбах пожал плечами:

— И на грех вы тоже имеете право; по ситуации… Итак, если с душеспасительными беседами вы завершили, дозвольте теперь перейти к нашему делу. Вам хорошо видно?

— В мелочах.

— Стало быть, начнем с того, что вы видите.

— Сердце, — ответил Курт, надавив пальцем на замерший комок мышц и артерий. — С виду в порядке; однако же, как я говорил, я ведь не медик…

— Но вы правы. Уже с начального взгляда видно, что внутренние органы здоровы — лошадиные легкие, сердце, как у быка; посмотрите сюда — я бы отдал полжизни за то, чтобы другую половину прожить с такими артериями.

— Так отчего он умер? — поторопил Курт, и профессор вздохнул, убрав его руку из разверстого нутра покойного.

— Непозволительная нетерпеливость для дознавателя, майстер Гессе; давайте будем последовательны. Итак, я беру назад свои предположения о поврежденной или хоть просто болезненной печени — это отменный образчик того, что бывает с юношами, не злоупотребляющими напитками крепче пива. In vino veritas, майстер инквизитор, однако же — in aqua sanitas[116]… Возьмите это себе на заметку.

— Так естественных причин все же нет? — снова не утерпел Курт, и профессор обернулся к нему почти гневно:

— Да постойте вы, в конце концов! Имейте же выдержку… Подайте мне вон тот зажим.

За тем, как Штейнбах полосовал сердце, Курт следил, едва не приплясывая на месте от нетерпения, заглядывая вовнутрь секретаря через профессорское плечо, так что, в конце концов, не выдержавши, тот дернул рукой, оттолкнув его от себя.

— Не наваливайтесь на мой локоть, ради всего святого, не путайтесь у меня под руками; станьте слева. Господи Иисусе, лучше бы вы и впрямь грохнулись в обморок…

— Вижу по вашему лицу, что и внутри сердце в полном порядке, — отметил Курт, увидев, как седеющие брови Штейнбаха сошлись на переносице, а потом медленно поползли вверх. — Я прав?

Тот выпрямился, опершись о стол кулаками, и медленно кивнул.

— Да, вы правы… — профессор бросил на изрядно помятое блюдо, видавшее, кажется, много лучшие времена, ланцет и крюк жутковатого вида, вновь разразившись вздохом, и испачканным в свернувшейся крови пальцем рассеянно приподнял и шлепнул обратно половинку сердца. — Вот что я вам скажу, майстер Гессе; первое: я не вижу причин для естественной смерти. Учитывая внешние признаки, можно было бы допустить две причины, а именно недостаточность сердечной деятельности или же инсульт. Инсульт, как я уже сказал, мною был отброшен еще до анатомирования, и я пояснил, по какой причине. Теперь что касаемо сердца.

— Оно здорово, — констатировал Курт, и профессор глубоко кивнул:

— Совершенно. Абсолютно; я бы вообще сказал, что перед нами на редкость здоровый и крепкий юноша; несколько худоват, однако это нормально для человека с его распорядком дня. Если б причиной его гибели стало то, что принято называть сердечным приступом, мы увидели бы на сердечной мышце сизое пятно отмершей ткани. Ведь что такое этот самый приступ? Сердце просто приостанавливается на миг-другой, а для нашего с вами столь важного органа это фатально: лишь чуть застаивается кровь, чуть только перестает сокращаться мышца, и образовывается гематома. А, говоря вульгарно, сердце с фингалом работать если и сможет, то недолго и крайне тяжко; здесь мы не видим ничего подобного. Далее. Простая остановка сердца во сне, оставляющая человека в блаженном неведении относительно происходящего, покуда он не узрит пред собою святого Петра, возможна в случае атрофии сердечной мышцы. Вы знаете, что это такое?

— Ослабленное сердце? — предположил Курт, и тот кивнул снова.

— Верно. Но в таком случае мы бы наблюдали сердце укрупненных размеров, а стенки его были бы много тоньше нормы, отчего, собственно говоря, и происходит его остановка — словно бы вас, майстер Гессе, заставили бы тащить на себе воз с дровами. Не по силе работа. Все остальное, от чего мог бы скончаться молодой человек, отметается без обсуждения — для прочих болезней нет причин внутренних либо же им не соответствуют признаки внешние.

— Итак, ваше заключение, профессор, — сдерживая неуместную радость, подытожил Курт, — такое, что он умер не сам. Я верно понял?

Штейнбах скосил на его просветленное лицо усмехающийся взгляд и поинтересовался, подтолкнув его локтем в бок:

— Можно узнать, чему вы так радуетесь, майстер Гессе? Тому, что бедный юноша умер, или тому факту, что кто-то запятнал свою душу грехом смертоубийства?

Он вспыхнул снова, опустив голову, и неловко кашлянул, чуть отступив назад от тела.

— Простите… Я не радуюсь, всего лишь доволен оттого, что не ошибся я…

— Ай, бросьте; я же шучу… Однако, — посерьезнев, продолжил Штейнбах, опустив глаза к развернутому, словно открытый мешок, нутру покойного секретаря, — вынужден слегка остудить ваш пыл. Заключения об убийстве или, на худой конец, самоубийстве я вам тоже не дам.