Курт удивленно округлил глаза, тоже бросив взгляд на обнаженные органы, словно надеясь прочесть в них, подобно гадателю, ответы на свои вопросы здесь же и сейчас, и растерянно пробормотал:

— То есть как? А как же такое может быть — нет причин для естественной смерти, и при том человек не убит? Ведь вы сами сказали — умереть ему было не от чего!

— Сказал, да… Дайте-ка я выражусь яснее, юноша: я не знаю причин ни для того, ни для другого. Болезней, от коих можно было бы распрощаться вот так с жизнью, я найти не могу, но и никаких следов отравления тоже не вижу. Повторяю — «я не могу найти» и «я не вижу». Исходя из существующих на нынешний день знаний и умений нашей медицины, исходя из моих не так чтоб скромных способностей, я вынужден констатировать, что смерть странная. Если вас удовлетворит подобное заключение, завтра вы его получите от меня в письменном виде.

— Конечно, — торопливо согласился Курт, — меня это не удовлетворит, однако удовлетворит Керна, а сейчас для меня главное хотя бы это; однако я хочу понять…

— Я объясню, — мягко прервал его Штейнбах, подняв окровавленную руку, и он умолк. — Я объясню вам, почему меня самого так удивляет произошедшее. Начнем с того, что, поскольку естественная смерть фактически исключена, а повреждений механического порядка не наличествует, остается предположить что?

— Яд.

— Яд. Верно. Однако никаких признаков отравления в организме нашего гостя нет.

— Постойте, но — вот же, трупные пятна на спине, так разве нельзя предположить отравление ландышем?

Штейнбах вздохнул, отерев локтем лоб, и медленно повторил:

— Отравление ландышем… Ландыш, майстер Гессе, convallaria, или, если быть более точным, его ягоды — это весьма сложная, опасная при неумении и сложная в обращении помощь работе сердца. В случае же, когда данное вещество применяется к сердцу вполне здоровому, а тем паче, если доза существенно превышена (а в нашем случае это должно было бы быть), происходит то самое влачение воза с дровами — сердце разгоняется, пульс при этом мы бы наблюдали (если б застали последние минуты жизни) быстрый, нитевидный. И — да, вы правы, происходит приток крови к оному сердцу, отчего образовываются пятна напротив него. Однако здесь мы их наблюдаем всего лишь в месте соприкосновения тела с кроватью, на лопатках, несколько выше — это явление частое и, скажем так, нормальное. При ландышевом варианте, кстати скажу, было б еще одно пятно — на затылке.

— Но ведь есть еще и цианиды, — не мог успокоиться Курт, — в конце концов, мак… не знаю… цикута!

— Позор, господин следователь, — заметил Штейнбах с усмешкой, и он закивал:

— Да-да, это я хватил, я знаю; от цикуты умирают в несколько часов и с большими мучениями; лицо… Но прочее?

— Бог с вами, объяснюсь всецело, что ж поделаешь, — вздохнул, отмахнувшись, профессор и переменил позу, распрямив спину. — Что вы там упомянули первым, майстер Гессе? Цианиды? Они, как вам известно, отдают сильным запахом миндаля, посему его вы, учитывая время смерти, уловили бы еще от губ этого юноши, едва склонившись к его лицу, а уж после вскрытия он стал бы и более явственен, невзирая на прочие перебивающие его запахи. Кроме того, при отравлении цианидами кровь жертвы приобретает рубиново-красный цвет, а здесь, изволите ли видеть, имеет место обычная трупная темная кровь. И уже совсем явный признак — синюшность слизистых оболочек тела; вот, посмотрите. Видите? — уточнил Штейнбах, отогнув нижнюю губу покойного, демонстрируя его десны и внутреннюю сторону щеки. — Уже здесь был бы четко виден синеватый цвет тканей, да даже и снаружи губ это легко можно было бы разглядеть.

— Ясно, — понуро кивнул Курт.

— Следующее, что вы назвали — мак? Ну, это совсем просто. Конечно, при этом сердце просто останавливается, и человек элементарно не просыпается. Однако, не вы ли сами говорили, что, по-вашему, он был в сознании?

— Я готов поступиться своей убежденностью.

— Вот как? — усмехнулся тот. — Не надо. Вашей теории пока ничто не подтвердило, однако ничто ее и не опровергает. В любом случае, майстер Гессе, нет главного признака макового отравления — суженного зрачка. Взгляните сюда, — призвал Штейнбах, склонившись к самому лицу умершего и приглашающе махнул рукой; Курт наклонился тоже, всматриваясь в остекленевшие глаза. — Видите? Зрачок почти во всю радужку — он и в самом деле либо спал, либо же, если вы все-таки правы, пребывал в полной темноте; но и в том, и в другом случае ни о каких веществах, добытых из мака, нет и речи. Иначе его зрачок должен был быть величиной почти с иголочку.

— Зараза… — пробубнил Курт раздраженно, выпрямившись и глядя на распотрошенное тело на столе почти со злостью.

— Варианты вроде бледной поганки, дурмана или аконита, — продолжал профессор, — я бы мог и вовсе не упоминать — это судороги, пена на губах, красное лицо, кровоизлияние в глаза, скрюченные пальцы и прочие приятные вещи. Что же до digitalis, или наперстянки, которой, как вы, должно быть, знаете, весьма удобно пользоваться по причине сложноопределимости ее наличия в организме, то ее я также не могу рассматривать: мы видели бы лицо, руки и ноги, более бледные, нежели у этого юноши, и уж точно не могло быть вот этого свидетельства его мужской состоятельности. Кровь отлила бы от всех конечностей; дабы вы не затаили сомнений, повторяю — от всех.

— Я понял, — кисло откликнулся Курт.

— Есть в нашем мире яды, которых я не знаю, — словно бы извиняющимся, тихим голосом продолжил Штейнбах. — Возможно, существуют такие, чье присутствие неопределимо вовсе, и сейчас мы столкнулись именно с таким случаем. Возможно, существуют и болезни, не дающие видимых осложнений ни на один из органов, а тем не менее, убивающие человека, и теперь перед нами пример именно такой болезни.

— А может статься, — договорил Курт осторожно, — что это все-таки наше дело?

— Может быть, — пожал плечами тот. — Это уже вне моих познаний и обязанностей; насколько это от меня зависит, я свою работу сделал. Quantulum judicare possum[117], нет следов смертельной болезни, но не вижу и признаков насильственного прерывания жизни.

— Вы все равно мне помогли, — скорее для самого себя возразил Курт. — В любом случае смерть странная; если использован редкий и таинственный яд для убийства простого студента — это странно; если это была maleficia — слово «странно» даже странно упоминать; я останусь не у дел только в том случае, если мы наткнулись на новую болезнь.

— К вашей великой радости, могу сказать (и впишу в отчет обязательно), что это — вряд ли, — утешил его Штейнбах и, потянувшись, зевнул, прикрыв рот локтем. — Итак, вы удовлетворены, майстер Гессе?

— Вполне, — откликнулся Курт, и профессор кивнул:

— Отлично. Будем зашивать.

Курт пробудился поздно — с тяжелой головой, совершенно не отдохнувшим и будто бы разбитым на кусочки, держащиеся вместе только каким-то чудом, а при попытке вспомнить, что за сны посетили его в остаток этой ночи, припоминалось лишь что-то жаркое и поглощающее; однако это не были кошмары, все еще одолевающие его время от времени — сегодня не снился горящий замок, грозящий погрести его под каменными пылающими развалинами. Тем не менее, осталось чувство опустошенности, будто он был той лодкой, что изготовляли далекие предки, выжигая внутренность древесного ствола…

До Друденхауса он брел, насилу переставляя ноги и зевая на каждом шагу, однако, войдя в приемную, ощутил, как вялость ушла, а сон слетел: зажавшись в самом отдаленном и темном углу, его поджидал студент — один из тех, с кем Курт говорил вчера. Косясь в сторону Бруно, тот сунул господину дознавателю составленный им список негласных нарушителей, коротко попрощался и тут же удалился; стало быть, запоздало констатировал Курт, идейный…