Барон замялся, мельком взглянув на Курта, на дверь по правую руку от себя и снова перевел взгляд на Фридриха.

– Вы меня поняли, Ульбрехт? – повторил тот настойчиво, и фон Редер медленно, через силу, кивнул:

– Да, Ваше Высочество. Но смею попросить вас не оставаться там надолго.

– Разумеется, – согласился тот и, не произнеся более ни слова, развернулся и зашагал прочь.

Фон Редер проводил его напряженным взглядом и отвернулся, явно сдерживая желание направиться следом.

– Я знаю, что вы скажете, майстер инквизитор, – буркнул он мрачно, однако без обычной своей неприязни в голосе. – Что рано или поздно он должен стать самостоятельным, а растить окруженного няньками юнца лишь ему же во вред. Это я и сам понимаю… Вы сказали Его Высочеству правду? Не сложится ли так, что ваши вышестоящие вынесут вам порицание, а вашего парня все-таки поставят на помост?

– Я сказал правду. Не сложится. Ad minimum потому, что сейчас у моего руководства просто не будет более простого способа настроить наследника против себя.

– А также это хороший повод отвести наказание от своего служителя, – дополнил фон Редер и, помедлив, нерешительно спросил: – Думаете, его семья и вправду потеряна безвозвратно? Нет даже призрачной вероятности того, что они живы?

– Уверен, – так же тихо ответил Курт. – Мало того: убежден в том, что умерщвлены они были сразу, ибо не могли же эти люди не знать, какая участь ожидает Йегера после совершения убийства. А стало быть – к чему их беречь?

– Не смогу его понять, – проговорил фон Редер спустя миг молчания. – Прежде мне не приходило в голову связать себя узами брака, а после, на службе у Его Величества, попросту не осталось уже времени думать о таких вещах. Пытаюсь вообразить себе, на что пошел бы мой отец ради моего спасения, и тоже не могу: вы угадали, меня растили мать и замковые вояки… Но не удивляюсь тому, что парень так рвался умереть. В тот день, когда Его Величество отменил мой приговор, я и сам не знал, что мне делать – радоваться или сгореть со стыда на месте и жалеть о смерти, что прошла мимо меня. И я, быть может, так же возражал бы его решению, но вместе со мной он дарил жизнь моим людям. За это я, наверное, благодарен ему больше, чем за предоставленную мне возможность пересмотреть собственное бытие… – фон Редер умолк, хмурясь, явно порицая самого себя за внезапную откровенность, и коротко кивнул, отступив в сторону двери: – Святой отец… майстер инквизитор… С вашего позволения, я оставлю вас.

– Кто бы мог подумать, – тихо произнес Бруно, когда королевский телохранитель удалился. – И благородный солдафон способен на сочувствие, и высокорожденный мальчишка хорош не только своим титулом. Сколько неожиданных открытий в один день, верно? Оказывается, люди не всегда таковы, какими кажутся, а главное – не все проявляют себя с худшей стороны.

Курт не ответил; тяжело переведя дыхание, он привалился к стене и сполз по ней спиною, медленно опустившись на пол и обессиленно опустив голову. Бруно, помедлив, уселся рядом, так же прислонясь к камню и упершись в колени локтями.

– Теперь фон Редер будет считать тебя бессердечным чудовищем, а наследник убедится, что слышанная о тебе молва – не преувеличение.

– Неважно, – чуть слышно отозвался Курт наконец, глядя в пол у своих ног. – Зато Фридрих впервые принял взрослое решение, по-настоящему достойное будущего короля. Фон Редер впервые увидел в нем не мальчишку, которого надо оберегать от лишней капли дождя, а своего будущего правителя… А Йегер получил возможность жить.

– А майстер Сфорца по возвращении сделает из тебя фарш.

– Неважно, – повторил Курт все так же тихо, не поднимая взгляда, и помощник вздохнул:

– И долго ты думаешь так протянуть?

– Ты о чем?

– Да брось, – поморщился Бруно с усталым состраданием. – Кому угодно ты можешь дурить голову, но не мне. Фон Редер может считать, что Молот Ведьм – непрошибаемый камень, наследник может думать, о тебе что угодно, но я-то тебя знаю. Когда понадобилось отправить на костер Маргарет фон Шёнборн, ты сделал это, не задумавшись, и даже если что-то терзало тебя, то недолго. Когда надо было выстрелить в напарника, ты колебался, но сделал это, а после хоть и изводил себя, но знал, что так надо; и тогда все же сложилась ситуация «никто не виноват». Но сейчас все иначе. Будь Йегер воистину предателем, ты и теперь был бы в ладу с самим собою; удручался бы тому, что среди самых проверенных не разглядели двурушника, что с верной дороги сошел один из лучших, но не терзался бы по поводу собственных деяний. Однако парень провинился, по большому счету, в том, что сглупил. Если бы он, вместо того чтобы сделать то, что сделал, рассказал все кому полагается, ничего бы этого не было. Разумеется, спасти его семью, скорей всего, и тогда бы не удалось, но парень не замарался бы предательством, не потерял бы Печать, честь и не оказался бы на краю могилы. А тебе не пришлось бы кромсать себе душу для того, чтобы искромсать ему тело… – Бруно умолк, глядя на свое начальство с выжиданием, и, не услышав ответа, продолжил чуть тише: – Не пришлось бы строить планов, от которых у тебя самого на душе погано так, как давно не было. Понять, насколько принц проникся желанием уберечь своего несостоявшегося убийцу от казни. Просчитать, что может на него воздействовать. Продумать, как дать ему такую возможность… Рассказать ему историю о том, как ты проникся доверием к отцу Бенедикту, об укрощении строптивых лошадей… И сейчас ты думаешь еще и об этом. О том, чем руководствовался наследник, столь яростно отстаивая жизнь Йегера: милосердием или желанием расположить его к себе, а в будущем, быть может, получить одного из самых преданных и на все за него готовых людей; а ведь пожелай он спустя год или три вытащить парня из-за решетки и оставить подле своей персоны – разве Совет станет возражать? Да ни за что… Мы взращивали принца по своему образу и подобию, вдалбливая в него сызмальства все то, что сами постигали, будучи в возрасте: трезвый расчет – это все, чувства – ничто. Но теперь тебя пугает сама мысль о том, что именно сейчас, именно в этой ситуации в нем взяла верх не человечность, а голая логика. Собственно, пугают тебя обе вероятности. Первая будет значить, что снова подтверждается то, что тебе и прежде доводилось видеть и понимать: не все люди злобные и корыстные твари, и от многих можно ожидать, что ты обманешься в лучшую сторону. Но ожиданий таких ты опасаешься, ибо к ним легко привыкнуть, и однажды они могут не подтвердиться. И случится так, как случилось некогда с Маргарет. Вторая вероятность будет означать, что пятнадцатилетний мальчишка оказался расчетливым сухарем похуже тебя, и что с ним станет к тем годам, когда придет пора ему занять трон, тебе страшно даже вообразить…

Помощник умолк снова, однако Курт так и не произнес ни звука в ответ, оставшись сидеть по-прежнему неподвижно и все так же глядя в пол перед собою.

– А еще, – продолжил Бруно, так и не дождавшись отклика, – тебе страшно оттого, что уходит из жизни человек, а быть может, и уже ушел, который мог вправить твою вывихнутую душу одним движением, двумя словами. Что теперь рядом не будет того, кому можно было все это высказать, вывалить все накопившееся в душе, дабы оно, не дай Бог, в эту самую душу не впиталось, не прижилось, не проросло… Но знаешь, Курт, чувство – любое – это для человека нормально. Такое вот дело. Сомневаться, сопереживать, ценить людей и ощущать себя не в своей шкуре, когда что-то идет не так. И да, это непреложный факт: после его смерти ты останешься сам с собой наедине, сам будешь принимать решения, отчитываться будешь не передо мной или Висконти, а перед собою самим, сам себя будешь порицать или одобрять, сам будешь решать, что и насколько допустимо, и проживать все это тоже будешь сам. Я не могу вечно делать это за тебя. Чувствовать, Курт, – нормально. То, что сейчас тебе хреново, что в эту минуту ты сам себе готов в глотку вцепиться, что тебе не дает покоя все, что происходит, – нормально. А вот не нормально – то, что не ты все это мне говоришь, а я – тебе.