– Это могло быть чем угодно, – возразил фон Люфтенхаймер нарочито дружелюбно. – Я мог оказаться образцом самообладания, я мог просто не понимать всей серьезности и опасности этого явления (ведь вы сами заметили: никогда прежде я такого не видел); могло быть что угодно.
– Поэтому, – кивнула Адельхайда, – я и сказала, что твердым свидетельством стало ваше поведение на следующий день. Вы, человек, не испугавшийся магической твари, не дрогнувший перед древней нечистью, рыцарь и католик – и вдруг с такой истовостью, с такой дрожью в голосе, с таким опасением и почти пиететом стали повествовать мне о языческом обряде, устроенном неведомо кем, как и для чего… Это просто не вязалось с тем, как вы вели себя до сих пор. Но зато прекрасно укладывалось в рамки поведения человека, чья цель – посеять сомнения в душе Императора, смятение в душах приближенных, панику среди подданных. И, как ни горько это признавать, вам это почти удалось. Здесь – моя оплошность. Я все еще боялась ошибиться и поверить себе самой: слава вашего отца застила мне глаза… И коли уж он вспомнился кстати в этом разговоре, спрошу теперь и я вас, и я надеюсь на столь же честный ответ, какой дала вам я. Вопрос лишь один. Вы, сын Эберхарта фон Люфтенхаймера, плоть от плоти одного из лучших приближенных Императора, императорский воспитанник – почему, Рупрехт?
– «Почему»… – повторил тот негромко; вздохнув, взболтал вино в кубке, словно микстуру, и так же одним махом, точно горькое лекарство, выпил. – Странно слышать этот вопрос именно от вас, госпожа фон Рихтхофен. Вам ведомы все тайны нашей семьи, вы знаете, что случилось с моей сестрой, – и вы спрашиваете почему…
– Ваша сестра была убита стригами…
– Ложь! – внезапно рявкнул фон Люфтенхаймер, грохнув кубком по столешнице так, что Адельхайда вздрогнула. – Грязная, гнусная ложь из грязных уст конгрегатской гадины! Я знаю, что произошло в Ульме на самом деле, знаю то, о чем молчали все, все, даже отец, предавший ее память и ее саму! Теперь вы молчите? Вам нечего сказать? Вы выжили, потому что вас вытащили из лап этих тварей свои, свои вас не бросили, но на какую-то дочку фогта им было наплевать, и Хелены больше нет!
– Это неправда, – стараясь не повысить голоса в ответ, произнесла Адельхайда как можно спокойнее. – Когда майстер Гессе проник в замок вашего отца, Хелена уже не первый месяц была стригой. Ей никто и ничто не могло бы помочь, да она и не хотела этой помощи. И воспрепятствовать ее обращению ваш отец не мог: он сам был пленен тварями и лишен всякой власти в собственном поместье и над собственной жизнью.
– Мне это известно, – ответил рыцарь вновь тихо, едва слышно, устало, будто бы в этой мгновенной вспышке ярости выплеснулись не только злость и обида, но и последние физические силы. – Однако известно мне также и то, что стриги мою сестру не убили, как всем об этом было сказано, а пленили живой. Курт Гессе захватил Хелену, когда она была жива, и отдал ее на растерзание вашим expertus’ам, которые потом рвали ее на части, чтобы понять, как устроен стриг.
– «Стриг», – медленно повторила Адельхайда. – Вы употребили это слово, говоря о своей сестре, Рупрехт. Стало быть, и вы сами понимаете, что это уже была не вполне Хелена…
– Вы видите разницу между «не вполне» и «совсем не»? – оборвал рыцарь хмуро, и она кивнула:
– Согласна. Но все-таки, при всей вашей осведомленности, вы знаете не все. Поначалу все усилия наших служителей были обращены на то, чтобы отвратить ее от ее новой жизни. Вы не можете себе представить, сколько времени и сил, душевных и телесных, было положено на то, чтобы сделать ее прежней. Не плотски; увы, сделать стрига человеком под силу лишь Господу, но хотя бы душевно. Это было бы под силу нам и было бы под силу ей, если бы только она этого хотела. Но Хелена была слишком пронизана ненавистью ко всему человеческому и любовью ко всему, что обрела в своей новой жизни, и меняться не желала.
– И тогда из нее сделали опытный образчик, – зло и с отвращением усмехнулся фон Люфтенхаймер. – Стали истязать хрупкую юную девушку…
– Стригу, – тихо поправила Адельхайда, и тот вновь повысил голос:
– Мою сестру!
– Стригу, – настойчиво повторила она. – Убившую множество людей и вовсе о том не жалеющую. Даже не будь она тварью, она была убийцей, Рупрехт.
– Она была моей сестрой. И вы знали, что с ней сталось. Знали – и смотрели мне в глаза, улыбались мне, изображали заботу…
– Не изображала.
– Пеклись о сыне давнего друга искренне? Что ж, стало быть – тем более извращен ваш разум. Приятельствовать с отцом и заботиться о сыне, будучи соучастницей издевательств над дочерью… Вы и в самом деле не видите ничего предосудительного в том, что случилось? Не понимаете, какую мерзость сотворили ваши сослужители? Маленькая и такая незаметная жертва во благо других, так, госпожа фон Рихтхофен? Превратить в кусок мяса несчастную девушку ради блага ваших вояк…
– Ради блага тех людей, которых защищают эти вояки, – негромко возразила Адельхайда. – Мне жаль вашу сестру, Рупрехт. Это правда, и я говорю искренне. Но повторяю, что она была…
– А мне наплевать! – отрезал рыцарь зло. – Это! Была! Моя! Сестра! Это была моя семья когда-то! Мой отец предпочел семье службу, недрогнувшей рукой отдав собственную дочь на растерзание кучке мерзавцев в рясах! Император, слабак на троне, шагу не могущий ступить без совета вашего кардинала, Империя, готовая развалиться от первого чиха, – на этот алтарь он возложил Хелену? Да пусть провалится в Преисподнюю эта Империя, если ради ее благополучия нужны такие жертвы! К черту этих ваших «людей», если такое нужно для их блага! Ничье благополучие, никакие политические выгоды, никакое благо, да весь мир не стоит одной слезинки моей сестры!
– Рупрехт…
– Молчать! Вы все уже сказали, что могли! Вы спросили почему, и будьте любезны выслушать мой ответ, я слишком долго мечтал высказать все это в лицо хоть одному из вас!
– Тогда почему не сказали Императору? – осторожно спросила Адельхайда, и рыцарь стих так же внезапно, глядя на нее теперь уже с неприкрытой, явной ненавистью. – Вы просто могли намекнуть Рудольфу, что я шпион при его персоне, и одним лишь этим вы обрушили бы многие годы кропотливой работы Конгрегации, пошатнули бы то единство, которое едва лишь начало создаваться.
– Вы с вашими способностями заболтать кого угодно сумели бы убедить короля в том, что все было ради его же блага, – неприязненно покривился фон Люфтенхаймер. – Потом к вашим усилиям присоединился бы кардинал, и все пошло бы, как прежде, а быть может, и лучше прежнего. Император и без того кукла в конгрегатских руках. Кукловодом больше или меньше – какая разница.
– Хорошо, – кивнула она, – понимаю. Но почему не сказать все это Курту Гессе, который принимал деятельное участие в той истории? Почему вы не поставили себе цели добраться до него или убить Императора, на худой конец? Зачем сейчас вы произносите эти превыспренние речи мне, которая ко всей той истории если и имела какое-то отношение, то лишь самое посредственное? Почему устроили этот actus, убив множество невинных людей, но не покарав при том ни одного из виновных в случившемся с Хеленой – позволили уйти Императору и уберегли от смерти меня?
Фон Люфтенхаймер отвел глаза, нетвердой рукой ухватив бутыль с яблочным вином, и налил себе до самых краев, едва не пролив на стол. Наполненный кубок он опустошил разом наполовину, и, громко переведя дыхание, качнул головой, неохотно вымолвив:
– Этого я вам не скажу.
– Потому что они вам не сказали, – мягко продолжила Адельхайда, и рыцарь метнул на нее полный ожесточения взгляд, однако промолчал, лишь снова приникнув к кубку. – Возможно, что-то и сказали – вы не из тех, кто позволит себя использовать совсем уж вслепую, – но не раскрыли всего плана. Однако яснее Божьего дня тот факт, что это не было ни вашей задумкой, ни вашим решением.
– Была бы моя воля, – тихо произнес фон Люфтенхаймер, – и вы оба разлетелись бы в клочья. Хотя это и стало бы слишком легкой карой за все, чему вы были соучастниками.