Среди самых почетных гостей, на отдельно возведенной рядом с императорской ложей трибуне, восседал сегодня отец покойной супруги правителя Империи, герцог Баварско-Мюнхенский Иоганн Второй со всем семейством. Двадцатичетырехлетний отпрыск, которому под угрозой отеческого гнева воспретили участвовать в предстоящих игрищах, сидел насупленный и мрачный, как туча, поглядывая на готовящихся участников с нескрываемой завистью. Второй наследник мюнхенской части герцогства, новорожденный Вильгельм, возлежал на руках у матери, Катерины Горицкой, и, наверное, это был единственный из всех гостей, которому было глубоко наплевать на все происходящее.

В толпе, стиснутые плечами и локтями со всех сторон, заходились в криках и стонах монахи и бродячие проповедники, порицающие кровавые забавы и призывающие проклятья на головы всех поборников «этого разгула бесовской гордыни, тщеславия, скаредности и жестокости». Когда их призывы превышали некий порог громкости и назойливости, несколько рук подхватывало проповедников под бока, и толпа извергала блюстителей добродетели прочь, снабжая их прямодушными и откровенными напутствиями.

Герольды, нескоро усмирив участников, приняли от каждого клятву в том, что на турнир они явились с единственной целью – совершенствования в воинском искусстве и демонстрации Императору, прекрасным дамам и собратьям-рыцарям своих умений, но никак не для сведения счетов с соперниками. Оружие участвующих в первом этапе ревизовали снова, особенно тщательно проверив тех, кто был уже замечен в нарушениях прежде.

Зрители, допущенные к созерцанию турнира, были безоружны – все, от крестьян до солдат из пражской стражи, не задействованных в охране, и имущих землевладельцев; прежде и повсеместно не раз и не десять происходили между приверженцами различных участников свои баталии, когда спорщики не находили слов, дабы доказать друг другу, что именно его кумир лучше, удалей, искусней. Уже бывало, что трупы выносили не только с ристалища, но и из толпы, и Рудольф, как и многие устроители турниров, просто запретил подходить к месту проведения боев вооруженными всем, кроме участников.

Вскоре по кличу герольдов участники заняли места в седлах, и еще долгих несколько минут судьи проверяли сбрую, седла, стремена, конские доспехи… Наконец, в какой-то не определимый, но явственно ощутимый момент, всё замерло. Притихли дамы, напряглись зрители, приняли на изготовку особенно подчеркнуто-снисходительное выражение лиц старики среди именитых гостей, заняли места два конных войска на огражденном двойной изгородью поле…

Сигнал к началу потонул в вопле толпы – ликование пополам с нетерпением, десятки глоток выкрикнули какие-то имена давно им знакомых и уважаемых завсегдатаев турнирных игр, кто-то просто орал во всю мочь, выплескивая скопившееся за последние два часа напряжение. Рудольф, сидящий неподалеку, поморщился, тоскливо покосившись в сторону особенно яркого, сияющего, как по заказу, солнца. Его мысли явно были где-то вдалеке от всего происходящего… Адельхайда, вздохнув, устроилась поудобнее, откинувшись на обитую стеганым покровом спинку широкой лавки. Конные групповые сшибки не были ее любимым зрелищем – самое интересное начиналось, когда господа рыцари брались за мечи, однако в этом турнире рассчитывать на подобное можно будет только на второй или третий день. Единственное, что оставалось, это попытаться потратить время с пользой и посвятить часы праздности раздумьям над тем, что удалось узнать, сопоставить и услышать…

Грохот столкнувшихся стена на стену довольно внушительных групп ненадолго заглушил нестихающий вой трибун, и зрители заревели с новой силой, толкаясь, подпрыгивая, чтобы увидеть через головы впередистоящих ставшее ареной огражденное пространство, еще громче выкликая имена, болея душой за того или иного славного воина. Обиды на рыцарей-разбойников, на бездарных управителей своих земель, доведших оные земли до истощения, а крестьян до пределов сил, злость на иноземных пришельцев, зависть к их высокому положению – все забылось; сейчас каждый из тех бойцов, что сошлись посреди ристалища в громе и молниях, подобно древним героям, был именно героем – недосягаемым, великолепным, непревзойденным…

Сегодня вечером наверняка будут потасовки – зрители станут обсуждать промеж собою, кто из их любимцев проиграл и почему, и наверняка все проигравшие будут жертвами неправедных приемов или нелепых случайностей, невезений, которые подстроил не иначе как сам Дьявол, не желающий позволять рыцарям решать споры согласно их чести… Будут жаркие препирательства, насмешки, обиды, злость, драки, и можно даже не сомневаться в том, что множество стычек случится меж богемскими и немецкими приверженцами, но несомненно также и то, что вполне можно будет увидеть, как германец с богемцем вместе отвешивают хороших затрещин немцу же или пражцу, ибо тот осмелился обозвать неудачником рыцаря Такого-то фон Оттуда, который на самом деле великолепен и непобедим, и плевать, что он вестфалец…

Это продлится недолго – всего-то несколько дней; но все-таки в памяти останется, и если не дать людям опомниться, если поддержать этот не вполне настоящий, но вполне ощутимый дух общности…

Рупрехт фон Люфтенхаймер был плохо различим – его клейнод[877], то и дело мелькающий в многоцветной орде, можно было заприметить, лишь если знать, что сын ульмского ландсфогта принимает участие в ратной забаве. Рудольф накануне вечером сделал попытку отговорить рыцаря, которого высоко ценил, от этого риска, получил учтивый отказ и теперь был крайне недоволен. Еще бы… Таких, как Рупрехт, надлежало беречь и без нужды не подставлять под копья; а кроме того, Адельхайда была уверена, что где-то в глубине души Император испытывал нечто вроде отеческого чувства к сыну человека, всецело отдавшего себя служению роду фон Люксембургов. Рупрехту, оставшемуся в Карлштейне, когда отец его шесть лет назад отбыл в Ульм, было тогда семнадцать; можно сказать, что парнишка взрос под рукой короля, был воспитан им и им выкован… Нрав его, однако, оказался чем-то вроде перешедших по наследству от покойной матери ярко-голубых глаз – такой же, как и у нее, своевольный, решительный, бескомпромиссный. Недостатком было и то, что таким же Рупрехт был и в бою, и в турнирных баталиях – он ни с кем не вступал даже во временную коалицию, полагаясь только на себя.

Фон Люфтенхаймер-младший не изменил себе и сегодня, и так же, как всегда, сегодня не посрамил звания императорского рыцаря, по завершении конного сражения оставшись среди тех, кто не повалился под копыта, не был сброшен и затоптан. Ристалище было покрыто переломанными копьями, деталями доспехов и телами самих воинов, однако на сей раз, видимо, обошлось без смертельных случаев… Хорошо. Слава нейсского турнира, учитывая обстоятельства, была бы совершенно ни к чему…

Под затихающие хвалебные и разочарованные выклики толпы оруженосцы и свита унесли потерявших сознание, помогли подняться и уйти оглушенным и раненым, и шум в зрительских рядах чуть поутих на то время, пока засыпались свежим песком кровавые пятна и убирались с поля битвы обломки. Кто-то наверняка покинул свои места в задних рядах, чтобы взбодрить себя кружечкой-другой пива, предусмотрительно и любезно предоставляемого многочисленными торговцами. Рупрехт фон Люфтенхаймер завернул коня, приблизясь к трибуне Императора и почетных гостей, лихо отсалютовал Рудольфу и удалился под томными взорами присутствующих дам к своему шатру, где намеревался подготовиться к следующему состязанию. Адельхайда проводила прямую фигуру юного рыцаря улыбкой. Завидный жених… В Карлштейне и Праге не было, наверное, ничьей дочери или сестры подходящего возраста, которая не мечтала бы однажды оказаться поближе к этим ярко-голубым глазам, однако Рупрехт до сего дня ни разу не выказал никому из них особенного благорасположения. Оно и понятно. Какие его годы… А внимание, оказанное сим барышням, тотчас обернется брачными оковами.