– Он не болен, – возразил Курт. – Он умирает.

Рюценбах запнулся, глядя на него почти уже враждебно, и, помедлив, вздохнул, опустив голову и с напряжением потерев ладонью лоб.

– Это верно, – обессиленно согласился лекарь. – Возразить нечего. Да, Гессе, я знаю, что когда-нибудь вот это, – он вяло махнул рукой на тихую комнату за своей спиною, – случится снова, и завершится уже не так… благополучно, я б сказал, как сегодня.

– Как он? – чуть слышно спросил Бруно; тот кивнул:

– Спит. Обошлось. Сегодня – обошлось. Но только слепец или дурак не понимает, что однажды не обойдется. Я, парни, зряч и умственно полноценен, а потому знаю, что однажды это сердце остановится навсегда, и понимаю, что это может случиться в любой момент – во сне, за завтраком, днем или ночью. Или во время беседы с одним из тех, кто вот так рвется его увидеть. И вовсе не обязательно причиной тому станет не вовремя поданная настойка или особенно волнующая тема в разговоре… Но, Господом Богом прошу, Гессе, Хоффмайер, – не давите. Не усугубляйте уже того, что есть.

– Разговор шел спокойно. Никаких особенно тревожных тем не поднималось.

– Я ведь сказал – понимаю. Я не виню Хартмана, – снова вздохнул лекарь, и его помощник на миг искоса поднял к нему несчастный взгляд. – Не виню вас двоих. Знаю, что время придет тогда, когда это решится там, наверху. Всё по воле начальства, и все в руках его; haec veritas est[837] не только лишь в применении к вашей службе. И еще, Гессе – молодец, что позвал меня заранее. Чуть бы позже – и мог бы уже не успеть… Ну, хорошо, – сам себя оборвал лекарь. – Утряслось, Dei beneficio[838], так и Deo gratias[839]. Бенедикт велел направить вас к синьору Сфорце – тому, по видимости, тоже есть что вам сказать, вот только ближайший час он занят на плацу.

– На плацу? – переспросил Курт удивленно. – Что он там забыл со своей парализованной клешней?

– Как я погляжу, уважение к наставникам в выпускниках неистребимо, – нахмурился лекарь, бросив строгий взгляд на хмыкнувшего Хартмана. – А уж ты просто лучишься послушанием и почтением к старшим… Язык у него, если мне память не изменяет, остался на месте, и дать верный совет он все еще в состоянии. И одна рука все еще действует, а для вас, оболтусов, и этого довольно. Словом, пока можете заняться собою, на вас смотреть противно. Не думаю, что вы оба вздумали распространять моду на подражание Императору и, подобно всем богемским королям, решили обородатиться.

– Это мысль, – демонстративно царапнув многодневную щетину, заметил Курт. – Оная мода решила бы массу проблем. К слову, саксонские герцоги все поголовно тоже…

– Вон, – повелел лекарь непререкаемо. – Приведите себя в порядок. И идите-ка на кухню, перехватите хоть чего-нибудь; пост – дело хорошее, но до умерщвления плоти у вас еще нос не дорос.

– Носом не вышли – не Иисус, – согласился Курт со вздохом, и тот сдвинул брови круче:

– Это в каком смысле, Гессе?

– В смысле сорока дней, – пояснил Бруно, подтолкнув свое начальство к двери. – Есть очень хочется.

В одном и помощник, и лекарь были правы – голод одолевал не на шутку. Едва явившись в академию, Курт был поглощен иными мыслями и иными заботами, затмевающими все остальные, и в первую очередь помыслы сиюминутные и приземленные, вроде отдыха и пищи. Единственное, что заботило еще полчаса назад, – это встреча с духовником, каковая оставалась под большим вопросом: задержка на день или час, да даже и, как знать, может – на минуту могла перечеркнуть все планы и надежды. Сейчас, когда волнение чуть улеглось, когда неведение более не тревожило душу, тело напомнило о собственном существовании и отсутствии в распорядке последних полутора дней такой немаловажной вещи, как питание. Да и во всем прочем лекарь академии был бессомненно прав тоже, ибо то, что можно было бы поименовать должным уходом за этим самым телом, также имело место давно и походя.

Просьба о горячей воде была воспринята истопником с пониманием, и, перехватив брошенный в его сторону взгляд, Курт заподозрил, что и здесь сыграла немалую роль его негласная привилегированность. В этой мысли он укрепился, когда все необходимое было готово уже через четверть часа, а появление отчищенных майстера инквизитора с помощником на кухне было встречено как нечто ожидаемое уже приготовленной снедью. Чуть в отдалении, на скамье напротив, над своим блюдом сидел встреченный им на лестнице выпускник особых курсов, призванный на помощь Рюценбаху. Одаренный эскулап опирался о столешницу обоими локтями, навалившись на руки всем телом и потупив голову, и в наполовину опустевшую тарелку смотрел устало и пасмурно.

– А быть любимчиком главы академии не так уж и плохо, – заметил Курт, с наслаждением поглощая обед. – Любопытно, сие особое положение сохранится при новом руководстве?

– А как же, – пообещал Бруно с готовностью. – На особое отношение будущего ректора ты уж точно можешь смело рассчитывать. Быть может, это хоть немного поставит тебя на место.

– Власть развращает, – вздохнул Курт с показным упреком. – Когда-то (помнишь?) ты счел недостойным отпинать меня связанного. И вот теперь ты verba transfero[840] уже грозишь мне тем же, что когда-то сделать отказался.

– Тебе не повредит.

– А вот если бы я получил власть распоряжаться тобой de jure…

– Когда ты получил право распоряжаться мною de jure, ты сквернословил в мой адрес ежечасно и распускал руки при всяком удобном случае, посему не пытайся давить на совесть. Она у меня в отсутствии – сдается тебе в аренду, в немногочисленных передышках находясь в починке.

– Майстер Гессе.

От голоса, прозвучавшего слева, Курт едва не вздрогнул – голос был надорванный и сиплый, похожий на скрип крышки старого сундука. О том, что его окликнул присланный лекарь, Курт скорее догадался, нежели осознал рассудочно – тот, по-прежнему тяжело навалившись на стол, смотрел теперь не в тарелку, а на майстера инквизитора, ожидая на свои слова реакции.

– Мы знакомы? – уточнил Курт, и тот вяло усмехнулся:

– Бросьте, кто вас не знает?.. Вы в неплохом расположении духа, – продолжил выпускник особых курсов с усилием. – Стало быть, побывали у отца Бенедикта, и он в порядке. Верно?

– Был приступ, – отозвался Курт, посерьезнев, и, когда тот рывком распрямился, успокаивающе кивнул: – Но Рюценбах с помощником справились сами. Сейчас все хорошо.

– Насколько это вообще возможно, – расслабившись, довершил парень и, прикрыв глаза, перевел дыхание, на миг став похожим на умирающего старика в комнате наверху.

– Не доводилось еще терять пациентов? – понимающе уточнил Курт, и тот, нехотя разлепив веки, молча качнул головой. – Значит, этот будет первым.

Присланный лекарь нахмурился, глядя на него с упреком, и он тяжело вздохнул, констатировав:

– Не думал об этом… А напрасно. Ведь тебя пригласили не врачевать больного, а поддерживать жизнь в умирающем, а это существенная разница. Когда-нибудь ты помочь не сможешь – завтра или через неделю, и он умрет.

– Я выкладываюсь, как могу… – начал тот, и Курт перебил, не дав докончить:

– Вижу. Потому и говорю тебе то, что говорю. Когда-нибудь даже твои возможности будут бессильны перед людским естеством, и он умрет. Возможно, в эту минуту тебя не будет рядом, а может быть, отец Бенедикт скончается на твоих руках, когда ты в очередной раз будешь выкладываться, как можешь. И ты решишь, что выложился недостаточно. И будешь чувствовать себя виноватым. Будешь, знаю.

– К чему вы говорите мне все это? – хмуро уточнил лекарь. – Зачем?

– Просто, чтобы знал: ты в последнюю неделю герой всей академии и твоим стараниям благодарны десятки людей. Ты делаешь невозможное, и это понимают все. Но и ты человек, и ты не способен на неисполнимое, и когда придет время – это будет не твоя вина.