На внезапный стук в дверь фон Редер обернулся напряженно, медленно отложив ложку, и неспешно поднялся, приблизившись к порогу.

– Кто? – осведомился он недобро и, услышав голос Хауэра, отпер, глядя на вошедшего с откровенным недружелюбием.

– Попрошу на плац, – без предисловий пригласил инструктор невозмутимо.

– Вы дали мне полчаса, – напомнил наследник, и тот пожал плечами:

– А жизнь, Ваше Высочество, полна неожиданностей. Прошу за мной.

– Об этом я и говорил, – подытожил Курт, и Фридрих вслед за ним неохотно поднялся, с заметным сожалением глядя на свою недоеденную порцию и пустые миски соседей по столу.

Ни он, ни даже фон Редер не высказали ни слова возражения, и вслед за инструктором, сопровождаемый бароном и еще двумя телохранителями, наследник шагал хоть и понуро, но безропотно.

Что занимало умы рядовых членов штата охраны наследника, было неизвестно: вслух ни один из них до сих пор не сказал ни слова, а по их взглядам можно было понять лишь то, что все окружающие полагаются ими пустым местом в лучшем случае. Фридрих, заранее предупрежденный о том, что его ждет, свыкся с собственным подчиненным положением на удивление скоро, однако фон Редер доставлял изрядные проблемы не одну неделю, невзирая на то, что вместе с новым подопечным Хауэру была передана также грамота за подписью и печатью Императора. Грамота наделяла старшего инструктора особыми полномочиями, позволяя выделывать с учеником все, что только заблагорассудится, исключая создание условий, опасных для жизни и грозящих непоправимым ущербом здоровью.

Должным образом осознавая ситуацию, престолоблюститель также заранее оговорил все, что касалось словесного общения, понимая, что инструктор на плацу не станет и, если говорить беспристрастно, не должен отвешивать поклоны, запинаясь и путаясь в длинных титулах, а привыкшему к придворной жизни юнцу некоторая смена обстановки в этом смысле не помешает. Фон Редер же явно имел собственное мнение на этот счет, в корне расходящееся с мнением своего венценосного работодателя, и первое время тренировки регулярно прерывались его попытками поставить зарвавшегося хама-инструктора на место, каковые попытки заканчивались только после обширного цитирования императорского удостоверения. Теперь, если верить Хауэру, недовольство барона выражалось больше молчаливо, взглядами, или едва слышно, что учебному процессу уже не мешало.

Судя по всему, потомственному рыцарю пришлось сделать над собою усилие немыслимое, смирив себя перед инструктором, который, строго говоря, являлся всего лишь горожанином, рядовым солдатом городской стражи, некогда за особые таланты взятым на службу Конгрегацией, и не обладал даже такой малостью, бывшей в активе Курта, как пожалованное рыцарское звание. Наверняка фон Редер надеялся, что с появлением майстера инквизитора появится и некоторая отдушина: касательно него никаких распоряжений не было, а положение на сложной и долгой лестнице светских титулов он занимал незначительное. На нем барон, лишенный возможности дерзить инструктору, явно рассчитывал отыграться за все свои душевные страдания, однако Курт, как бы ни обязывала его должность к сочувствию мирянам, подниматься до столь смиренных высот сострадания и быть безответной мишенью не намеревался. Ему, кстати заметить, никаких письменных указаний, говорящих о неприкосновенности придворного телохранителя, не поступало тоже.

Глава 4

Около двух недель назад, сентябрь 1397 года,

академия святого Макария Иерусалимского

Помощник лекаря явился спустя считаные секунды, вид имея при этом крайне недовольный.

– Отец Бенедикт… – протянул он укоризненно, и наставник кивнул:

– Знаю, знаю, Хартман. Мне надобно беречь себя, дабы в гробу выглядеть свежим и пригожим.

– Майстер Рюценбах велел не давать вам больше лекарство. Мне было сказано четко: если наступит утомление – выгонять всех и дать вам уснуть.

– Ну, попытайся выгнать этих, – предложил отец Бенедикт с усмешкой. – Посмотреть бы, как у тебя получится.

– Ведь вы же меня подставляете, – сбавив тон до почти жалобного, произнес помощник лекаря, и тот отмахнулся одним взглядом:

– Да полно тебе, Хартман. Хансу ведь вовсе не обязательно об этом рассказывать.

– Не обязательно. Он и сам отлично знает, где, когда и какие препараты оставил. А главное – сколько.

– Я, быть может, и полуживой ректор, но все еще ректор, – заметил духовник с показной строгостью. – А в последние дни об этом стали частенько забывать.

– Пока вы в этой постели – вы пациент, отец Бенедикт, – возразил парень, пытаясь держаться хладнокровно, и тот насупился:

– Хартман, желаешь, чтобы я сам поднялся с постели и отправился за лекарством?

– Это не лекарство, – буркнул тот, разворачиваясь к двери. – Это дрянное зелье, которое выжимает из вас последние силы.

– Мои силы, – вслед ему бросил отец Бенедикт. – Распоряжаюсь, как хочу.

– А накостыляет он мне, – напоследок выговорил Хартман, скрывшись за дверью, и Курт невесело хмыкнул:

– Рюценбах может.

– Сущность человечья, – вздохнул наставник с тусклой улыбкой. – Даже в оплоте Господних служителей, в самом сердце Конгрегации – и тут поселилась тщета. Если время пришло, ничем этого не изменить; а меня все пытаются удержать, исцелить неисцеляемое, суетятся, выдумывая новые средства. Этот парнишка с особого курса расходует собственные жизненные силы на то, чтобы поддержать мои…

– Два момента, – возразил Курт. – Primo. Из такой вот суеты и попыток бороться с тем, что всегда полагалось неизбежным, выросла современная медицина. И, надеюсь, будет расти дальше. Secundo. Быть может, миновать главной беды нельзя, однако, как вы сами верно заметили, вы все еще ректор этой академии, вы член Совета, и не только мне, я думаю, вы не рассказали и не открыли еще чего-то важного, значимого. Посему и лекарь, и юнец с особых курсов, и этот вот принципиальный помощник эскулапа – все будут удерживать вас здесь столько, сколько смогут.

– Само сострадание, – тихо проговорил Бруно. – От твоей поддержки сразу становится легче. Ощущаешь собственную нужность и незаменимость.

– Если бы я уходил с осознанием того, что заменить меня некем, – снова вздохнул отец Бенедикт, – я уходил бы с неспокойной душой.

– Это в последний раз, – объявил помощник лекаря, входя в покой со стаканом в руке. – Только один, последний раз.

– Спасибо, Хартман, – проникновенно выговорил отец Бенедикт, и тот нахмурился, присев рядом и приподняв его за плечи.

– В последний раз, – повторил он строго, – больше не просите, не дам, а вздумаете и впрямь подняться – позову майстера Рюценбаха. С охраной. Вы его знаете, привяжет к постели и не поморщится.

– Не трусь, – улыбнулся наставник и, допив, вновь улегся на высокую подушку, осторожно переводя дыхание. – Объясняться с Хансом я буду сам.

– Не затягивайте разговор, – попросил Хартман, обратившись уже к посетителям. – Хоть вы имейте совесть.

– Не задержимся дольше необходимого, – пообещал Курт, и тот, кивнув, развернулся и скрылся снова за дверью своей маленькой комнатушки.

– Твои софизмы порою начинают отдавать прямой циничностью, – заметил Бруно, снова усевшись подле одра больного. – А тот, кто плохо тебя знает, как этот несчастный, может ведь в твои слова и поверить.

– Вот поэтому я лучший следователь Конгрегации.

– И самый скромный, как я погляжу.

– Сам пугаюсь, – согласился он сокрушенно. – И рад бы не скрывать своих достоинств – а никак не выходит.

– Ты лучший, – подтвердил отец Бенедикт, не дав помощнику ответить. – Однако не единственный хороший. Сам знаешь. Если, разумеется, ты помнишь содержание… как там ты выразился однажды?.. «этого чтива»?

– Этого занудного чтива, – подсказал Бруно услужливо, и Курт, поджав губы, несильно двинул его локтем в ребра. – Именно этим эпитетом он наградил сведения о деятельности инквизиторов, которые, подобно ему самому, отличились в чем-то стоящем.