– Всего лишь дал тебе по макушке. После чего и вовсе спас твою тушку из огня; если уж к кому и иметь снисхождение, так это ко мне.

– И вы всерьез полагаете, отец, что из этого что-нибудь выйдет? – вновь обратясь к духовнику, спросил Курт с неприкрытым скепсисом. – Да у меня язык не повернется рассказать ему…

– О чем, к примеру? – не дав докончить, уточнил отец Бенедикт, и он замялся, умолкнув. – Что есть такого, чего бы он о тебе не знал?

– Пара вещей, – не сразу отозвался Курт уже серьезно. – Которые не известны, кроме вас, никому.

– Со временем сам решишь, следует ли открывать их своему новому душепопечителю. Кроме того, даже если Бруно не знает чего-то достоверно, о многом он догадывается: кроме меня, лучше него тебя никто не знает. Согласись, пусть порою и через силу, пусть не сразу и не всегда легко, но только ему ты сможешь открыть душу. И только он достаточно видит тебя, чтобы дать правильный совет или просто молча выслушать. Ну и в конце концов, – докончил духовник строго, – это моя последняя воля, если уж на то пошло. Я сказал: с момента моей кончины твой духовник – вот этот священник, и точка.

– Какая потусторонняя тварь дернула меня тогда покровительствовать беглому бродяге? – буркнул Курт, бросив на помощника уничтожающий взгляд исподлобья. – Воистину, ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

– Любопытно знать, кого именно из потусторонних сущностей, могущих вкладывать мысли в разум человека, ты поименовал тварью? – переспросил Бруно и, помедлив, присовокупил: – Сын мой.

– Отвали-ка, отче, – проговорил Курт угрожающе, и наставник усмехнулся, ненадолго устало прикрыв глаза:

– Я вижу, все будет хорошо… А теперь призовите мне лекарского помощника.

– Бруно, – скомандовал Курт, и помощник подорвался с места, метнувшись к двери, едва не споткнувшись на ровном месте, когда отец Бенедикт договорил вслед:

– Да нет же, я в порядке, не суетитесь… Ну, – поправил он сам себя, когда Бруно остановился, глядя настороженно, – не совсем, быть может, в порядке, тем не менее немедля преставиться я не намеревался. Попросту утомился. Однако прерывать разговор для отдыха, пусть и краткого, я не хочу – как знать, проснусь ли… Этот парнишка знает, что мне нужно; просто вели ему принести мой stimulator, и беседу мы продолжим. Я еще не сказал самого важного, с чего, быть может, следовало бы начать, – о твоем будущем, Курт.

– Предчувствую, эта часть будет любопытной, – не удержав облегченного вздоха, произнес он, кивком направив помощника за дверь. – Если сегодня вы поставили себе цель научить меня удивляться снова, отец, вам, боюсь, это начинает удаваться. Это пугает. Что-то еще будет.

– Вот именно, мой мальчик, – повторил наставник серьезно. – Что-то будет.

Глава 2

Сентябрь 1397 года, Богемия

Двадцать пятый Великий Магистр Тевтонского Ордена Конрад фон Юнгинген был произведен на свет в 1355 году, а стало быть, на данный момент он достиг своего сорок второго года от роду. Это обнадеживало.

Представители ордена, вообще говоря, никогда не были легкими собеседниками. Их устав подчеркнуто выпячивал собственную если не безгрешность, то уж во всяком случае возвышенность, и обсуждать с ними дела за трапезой, как это принято у всех нормальных людей, было просто невыносимо. Определить подобное заседание на среду или пятницу значило показать себя дурно, ибо соблюдение поста есть не только отказ от скоромной пищи, но и отрешение от удовольствий и излишеств, под категорию которых совершенно точно подпала бы любая снедь с императорского стола. Повара свое жалованье получали не за красивые глаза, и смена постных блюд могла затянуться в иные дни на час; развлекать же себя в течение разговора черствым хлебом с безвкусной водой не казалось хорошей идеей.

Пригласить Великого Магистра (или хоть командора) для какой-либо беседы в воскресный день также было немыслимо: день этот должен быть посвящен размышлениям о высоком. Растолковать этим людям, что безопасность державы и трона, будущее той самой веры, которую они так блюдут, – все это возвышенней некуда, не представлялось возможным. Также, призывая кого-либо из них, надлежало свериться с календарем, испросить совета у капеллана и убедиться, что назначенный день не выпадает на праздник, память или какую-нибудь годовщину второго обретения пятой метлы третьего конюшего девятнадцатого Магистра, о чем подобает упомянуть прежде, нежели даже поприветствовать и пожелать здравия.

И, откровенно говоря, с людьми, которые добровольно отказываются от мирских благ в виде вкусной пищи, хотя бы редких увеселений и женщин, – совершенно точно что-то не так. Монастырские насельники в большей своей части избрали подобную жизнь либо по родительской воле, либо пресытившись всем упомянутым, либо, каковое явление встречается довольно часто, пережив в своем бытии какое-то событие, ранившее им душу. Тут, понятное дело, не до девок и пиров. Когда каждый день косишься на потолок и раздумываешь, как бы хорошо смотрелась петля под люстрой, или посматриваешь с верха часовенной башни на камни внизу, просчитывая, сколько мгновений займет короткий полет к подножью, или, к примеру, подхватываешься ночами с постели в кошмарах, – не рехнуться бы, и то ладно. И главное – монахи, отрекаясь от мира, от него ограждаются; запираются за стенами, за дверями келий, не видят и не слышат искушений, разве что в собственном воображении. Эти же в мир погружаются с головой, и все равно блюдут свой статут. Путешествуют – и молятся, когда положено, без нагоняя от капеллана и косых взглядов сотоварищей. Останавливаются в трактирах – и не лапают разносчиц. Бывают на обедах у высокопоставленных особ – и не сметают со стола все, до чего могут дотянуться. Даже инквизиторы, бывающие при дворе, столь бессовестной праведностью не отличаются; давят на мозги Писанием и Господней волей, куда без этого, но едят-пьют и косятся на прислугу и придворных дам с формами, как положено здоровым зрелым мужчинам. В присутствии же воинов Госпиталя чувствуешь себя треклятым язычником.

Разумеется, тевтонцы оставили себе одну отдушину, которая дозволяет им выплеснуть ни на что иное не тратимую энергию, однако есть все же в этом что-то нездоровое, когда возможность развеяться в хорошей компании под хорошую закуску и расслабиться с хорошенькой девицей взрослые мужи в полной силе меняют на удовольствие размозжить кому-нибудь (а то и себе) череп. Когда – не совместить все упомянутое, а заместить. Нет, попенять не за что – и язычников в Самогитии пора, наконец, придавить, и полякам пояснить, в чем они радикально неправы, и многие, многие еще дела не будут разрешены без участия Ордена, однако… Однако что-то у этих парней с головой все равно не в порядке.

С возрастом либо им вовсе сносит башню, либо же, перебесившись, вместе с привычкой к монашескому бытию они обретают и некоторую сдержанность. В первом случае они благополучно тонут в литовских болотах от избытка крестоносного рвения, во втором – с ними, наконец, становится возможным относительно плодотворно столковаться хоть о чем-то. Конрад фон Юнгинген, достигший сорок второго года своей неспокойной жизни, производил впечатление человека, способного внятно воспринимать реальность, отстоящую в стороне от избиения язычников и казарменных будней, и вести переговоры, не порываясь ежеминутно поминать заслуги Ордена вкупе с порицаниями христианскому правителю за его отсутствие на восточном фронте Европы.

Тема для обсуждения намечалась нешуточная, и для предстоящего разговора требовалось все здравомыслие, что только есть в запасниках обоих собеседников. Без преувеличения можно сказать, что такого предмета рассмотрения не бывало еще никогда за всю историю сообщения Ордена с германским троном. Сам вопрос затронут еще ни разу не был, несмотря на то, что в императорский замок Великий Магистр въехал еще вчера; Рудольф по сей момент ни разу даже не упоминал о самом важном, и фон Юнгинген, слава Богу, намек понял – не лез с разговорами, когда им изредка удавалось остаться наедине. Разумеется, безопасные места в Карлштейне были – отец, строивший замок, тоже был не блаженным и озаботился наличием комнат, годящихся для тайных переговоров; разумеется, с собственными тайными соглядатаями, кляузниками и наушниками в этих комнатах проведена была уже не одна сотня бесед, и дальнейшая судьба обсуждаемых планов всегда выявляла, что подслушаны эти беседы не были, но… Но эту беседу Рудольф опасался доверить даже каменным стенам собственного родового гнезда.