– Так значит, в ту ночь, когда были убиты кони в стойлах – ты был снаружи? Как ты сумел отпереть ворота?

– Я не знаю, – отозвался Хагнер тяжело. – Ведь я ничего из своих ночных похождений не помню… и, быть может, слава Богу. До сих пор я думал, что смогу это преодолеть, что, соблюдая осторожность, можно будет свыкнуться и с такой жизнью. Когда были убиты лошади… мне было не по себе, но я попытался сам себя успокоить – «это всего лишь лошади». Но смерть человека – это то, с чем я смириться не могу. Я опасен, и это уже подтверждено, в этом нет сомнений. Я сделал это однажды… я этого не помню, но зверь во мне – помнит, а значит, я сделаю это снова. Если хищник хоть раз попробует человеческого мяса, он желает повторения, это всем известно. А когда-нибудь тварь возьмет верх, и я стану, как те, о ком рассказывал этот охотник. Не хочу. Вы наверняка мне не поверите, майстер Гессе, но я уже готов был заговорить с вами и сам, уже почти решился открыться и сознаться…

– Максимилиан!

– Сколько раз я мог бы убить и тебя? – оборвал Хагнер хмуро, и Амалия запнулась, замотав головой в отрицании. – Просто чудо, что этого не случилось до сих пор. И – да, я сегодня думал об этом. И потому… наверное, было какое-то даже облегчение, когда все решилось за меня.

– Мой помощник прав, – возразил Курт, – еще ничего не решилось.

– Я убил человека, – напомнил Хагнер сумрачно. – И я сам не человек. Что тут решать? Он был прав и еще в одном: я уже давно повзрослел, майстер Гессе, и вполне понимаю, что будет дальше.

– Да скажи же ему, наконец, – почти со злостью потребовал Бруно, и парнишка непонимающе нахмурился, переведя взгляд с одного на другого.

– Что сказать? – уточнил он растерянно; Курт вздохнул:

– И он снова прав… Дело не столь простое, как тебе представляется, Макс. Положим, вы оба не сошли с ума, и ты впрямь являешься столь необыкновенным созданием; убедиться в этом я смогу этой же ночью, ведь полнолуние еще не спало. Положим, и убитые кони, и тот несчастный – действительно твоих рук дело. Допустим также, что ты не намерен бежать и готов сдаться.

– Я уже сдался, майстер Гессе. И – нет, побега я не замышляю. Хватит бегать.

– В таком случае, – кивнул он, – это означает, что ты вручаешь себя Конгрегации. Однако ты напрасно изготовился к смерти; как уже было сказано, смягчающих обстоятельств в твоем случае намного больше, нежели аргументов вины, а это, Макс, может значить многое для тебя.

– Что именно? Сможете выбить мне заключение вместо казни? Будете содержать меня в клетке? И сколько лет – всю жизнь? Для чего? Ведь это не хворь, не вылечится.

– Максимилиан, – с отчаянной надеждой в голосе оборвала его мать, – постой, послушай, что он скажет. Не надо так.

– Знаю, почему ты так противишься самой мысли об иной развязке дела, – вздохнул Курт понимающе. – Сейчас ты уже смирился, как тебе кажется, с неизбежным; приятного в подобном будущем мало, но это хоть какая-то определенность, хоть какой-то способ закончить этот бесконечный побег от себя самого. Ты за эти несколько минут уже свыкся даже с такой перспективой. Ничто в жизни так не разбивает душу, как не оправдавшиеся надежды; а своими словами я даю тебе именно надежду, которую ты боишься принять. Боишься поверить мне, ибо, если я ошибся или солгал, если что-то пойдет не так, это тебя сломит. Можно с хладнокровием встретить смерть, когда готов к ней, но не когда уповаешь на жизнь.

– А если и так? – откликнулся Хагнер тихо. – Это что-то меняет?

– Тебе придется мне довериться, Макс, – настойчиво произнес Курт. – И решить, чего ты хочешь в жизни.

– Хочу, чтобы это кончилось, майстер инквизитор.

– Нет, не хочешь, – возразил он и повысил голос, предваряя возмущение: – Ты хочешь спокойствия – в первую очередь душевного, хочешь быть в этой жизни кем-то; не малопонятным себе самому существом, а кем-то, кто знает, для чего живет и кто он такой. Хочешь определенности. Разумеется, смертная казнь – штука определенней некуда, однако ведь умирать не хочется не только в двенадцать лет. Жить охота всегда, и чем старше мы, тем больше ценим жизнь, тем крепче хотим за нее цепляться; и твой предел мечтаний тоже не лежит на помосте, а потому оставь браваду и ответь честно: ты хочешь жить, Максимилиан Хагнер?

Долгие несколько мгновений Хагнер сидел молча и недвижимо, глядя в пол у своих ног, и даже, кажется, дыхание замерло в его груди.

– Да, – с усилием выговорил он, наконец, и Курт одобрительно кивнул, придвинувшись вместе с табуретом ближе:

– Хорошо. Вот это уже четкая задача. Стало быть, мы будем решать, как этого добиться, как для этого должен поступить я и что должен сделать ты. Ты и впрямь уже парень взрослый, а потому я не стану наворачивать круги и буду говорить прямо. Первое, что я скажу, это вещь очевидную: ты уникален.

– Не особенно, – криво улыбнулся парнишка. – Ваша зондергруппа и приятели этого охотника знают, что таких, как я, пусть не великое множество, но…

– Второе, что я скажу, – оборвал его Курт. – Скажу и велю запомнить раз и навсегда: ты не такой, как они. Я снова повторю то, что ты уже слышал от меня: все зависит от самого человека, будь этот человек уличным подонком, магистратским писцом или сверхъестественным существом. Также напомню то, что ты слышал от упомянутого тобою охотника: со временем утрата контроля над собой сойдет на нет, и ты научишься управлять собственными мыслями и действиями в любом виде. Согласись, это уже решает массу проблем.

– А если мои мысли и мои действия в этом самом виде, в конце концов, одолеют меня?

– Своим мыслям ты не хозяин, – согласился Курт просто, – но действия будут всецело в твоей власти. Ты, если задуматься, в невероятно выгодном положении. Ради поддержания твоей жизни тебе не надо убивать других и даже простого нанесения вреда, не опасного для жизни окружающих, не требуется. Тебе нужно лишь время, а уж этого добра полно.

– Не надо убивать… – повторил Хагнер. – Я уже убил.

– Не скажу «плюнь и забудь» – это невозможно. Однако винить себя не за что: этих планов ты не вынашивал, этого не готовил, этого, по большому счету, и не совершал. Нельзя корить человека за то, что он, повернувшись во сне, сбросил стоящую над изголовьем скульптурку из бесценного стекла. Надо думать, мать сказала тебе примерно то же самое наутро, когда тебе стало известно о случившемся. Не могла не сказать. Но главное, что ты понимаешь это и сам; понимаешь, но не попускаешь самому себе так думать, не дозволяешь самому себе простить себя, потому что, как тебе кажется, отпустив себе это прегрешение, ты точно бы примешь совершённое, словно одобришь то, что было сделано.

– Я не должен корить себя, – отозвался Хагнер тихо, – но не смогу «плюнуть и забыть»… и что тогда делать?

– Просто смирись с этим. Это сложно, понимаю, но сделать это придется, чтобы сохранить рассудок в здравии и не испакостить себе окончательно всю оставшуюся жизнь.

– А много ли ее осталось? И что это будет за жизнь?

– Будем надеяться – долгая и увлекательная.

– Что вы хотите со мной сделать, куда, на какое место в мире хотите меня поставить? Что мне дадут эти «смягчающие обстоятельства»? Что со мной будет?

– И третье, наконец, – кивнул Курт серьезно. – Ведь ты сам понимаешь, просто жить, жить как все, ты не сможешь, этот мир не приспособлен для тебя, а ты не приспособлен для этого мира. Как я сказал – ты уникален. Пока твоя уникальность не повинуется тебе самому; будь ты умалишенным, ночами впадающим в агрессию, я рекомендовал бы суду поместить тебя в особый дом призрения, под надзор хорошего духовника и лекарей, но в твоем случае этого мало.

– И что же вы будете этому суду «рекомендовать в моем случае»?

– Ничего, – коротко ответил он, пояснив, когда Хагнер вопросительно поднял брови: – Суда просто не будет, если сейчас мы договоримся. Ты, на наше счастье, парень здравомыслящий, а посему, полагаю, сумеешь понять все выгоды моего предложения.