Когда ознакомление вновь прибывшего со всеми присутствующими было окончено, выяснилось, к великому недовольству и тихому гневу Керна, что на пути от городских ворот до дверей башни Друденхауса тот успел узнать о деле в подробностях даже ему и не нужных; магистратские солдаты на воротах, устрашенные Знаком, не посмели запретить служителю Конгрегации въезд в Кёльн посреди ночи, однако ж и не решились пустить по городу в одиночку. Сопровождающий же Штойперта солдат, не дожидаясь вопросов (каковых тот, впрочем, задавать и не был намерен), выложил о происходящем в городе все, что знал, присовокупив к тому и то, чего ему ведомо не было, а также то, чего не было вообще. Расставаясь со словоохотливым провожатым, приезжий эксперт поинтересовался его именем, имея в планах сообщить бюргермайстеру о том, сколь приветливы его солдаты с первыми встречными незнакомцами, Знак на шее которых отнюдь не является поводом к столь искренней исповеди. Керн в ответ вздохнул, отметив, что сегодняшний трепач, несомненно, заслуживает хорошей порки, однако подобное поведение свойственно магистратским воякам в принципе, посему примерное наказание одного из них мало что изменило бы. Пообглодав косточки злосчастному солдату в частности, магистрату вообще и обменявшись вновь тяжкими укоряющими вздохами, присутствующие мало-помалу умолкли, косясь друг на друга исподлобья.

Разгадать причину возникшей неловкости Курт смог сразу, памятуя собственное поведение при своем первом расследовании всего полтора года назад и помня, как смотрел на него и говорил с ним Керн, когда новичок явился для службы под его началом. Томас Штойперт, эксперт, оказался человеком молодым – навряд ли старше Курта, и на его Знаке красовалась эмблема академии святого Макария, а сие означало, что он принадлежит к сообществу, по выражению майстера обер-инквизитора, «этих щенков» с преступным прошлым, из коих Конгрегация, «проявляя чудеса педагогики», взращивает своих новых служителей. Когда-то вопроса о том, как вести себя с прибывшим под его руководительство новичком Гессе, перед Керном не стояло – он был подчиненным, и в общении с ним можно было не церемониться в выражениях и действиях; однако нынешний гость под таковое определение не подпадал, власти над ним глава кёльнского Друденхауса не имел, и формально этот юнец требовал к себе отношения уважительного, как к равноправному сослужителю, что осмысливалось разумом, но никак не могло быть искренне принято чувством.

Все это явно осознавал и сам Штойперт – однако, все так же лишь умозрительно, совершенно очевидно не свыкшись еще со своим статусом уважаемого представителя Конгрегации; в глазах его Курт с невольной усмешкой видел неуверенность, некоторую почти растерянность, помешанную с неизбывной гордостью возложенной на него миссией. И в интонациях, и в самих словах его слышались нотки до смешного знакомые, посему уже спустя лишь минуту разговора он уверился в том, что на оперативной работе Томас Штойперт от силы раз второй-третий, как бы еще и не впервые. Когда разговор окончательно увяз в стараниях эксперта держаться достойно и не менее безуспешных попытках Керна увязать почтенство своих лет и должности с необходимостью произнести «майстер», адресуясь к сосунку, годному ему во внуки, Курт решительно переключил инициативу на себя, справедливо рассудив, что собратьям по alma mater[355] вполне позволено будет обратиться друг к другу на «ты», да и в общем их беседа будет проходить куда менее остро. Штойперт, однако, еще долго держался излишне напряженно, ожидая либо снисходительности, либо откровенного пренебрежения со стороны более опытного сотоварища по служению; а тот факт, что следователь Гессе варится в этом котле гораздо дольше, скрыть было невозможно.

Эксперт рвался начать работу немедленно, отговариваясь от предложений передохнуть решительно и категорично, и согласился дождаться утра лишь под давлением того аргумента, что не стоит разгуливать по Кёльну после наступления комендантского часа, привлекая излишнее внимание патрулей. И без того, заметил Курт убежденно, назавтра магистратские казармы будут обсуждать, зачем и по какой причине в город, и без того облагодетельствованный тремя инквизиторами, явился еще один; в особенностях отличий Знаков служителей Конгрегации никто из них не разбирается, да и навряд ли привратная стража сумела прочесть или просто рассмотреть хоть одну букву на чеканной поверхности. Да и рассмотрели бы, с нерешительной, но явной неприязнью договорил Штойперт, все равно не сообразили б, в чем различие между следователем и экспертом. Курт усмехнулся, исподволь переглянувшись с Ланцем, пытавшимся удержать наползающую на губы улыбку; в словах этих прозвучало столько оскорбленного самолюбия, что нельзя было не призадуматься над тем, что взгляд именно с высоты своей должности свойственен представителям каждой из них. Сам он убежден (и ничто не сможет поколебать его в этой уверенности), что именно он, дознаватель, и знает, и видел больше, что именно его работа для Конгрегации и есть самое важное; Штойперт же искренне полагает, что никакие следователи, сколь бы опытны в своем деле ни были, не справятся без таких, как он, – и в этом тоже есть доля правды, причем немалая. Право смотреть свысока на всех прочих имеет даже исполнитель, от которого можно за год совместной службы не услышать ни слова, облик которого даже допрашиваемые не могут запомнить, потому что в центре их внимания – тот, кто задает вопросы. Хороший исполнитель – это бесплотный дух, коего не слышно и почти не видно, но который, если подумать, знает вдоль и поперек душу не только каждого, прошедшего через его руки, но и любого дознавателя, проводившего допросы, а кроме того, обладает много более крепким нервом, нежели кто бы то ни было, умудряясь сохранять здравый рассудок: совесть следователя относительно спокойна, когда он знает, что отданный в руки exsecutor’а человек того заслуживает, исполнителю же этого знать не обязательно, не положено и не нужно, его дело – работать вне зависимости от обстоятельств и личного отношения к арестованному. Курту всегда казалось, что exsecutor, приписанный к Друденхаусу, после каждого допроса смотрит на следователей с болезненной жалостью; быть может, оттого, что с тем же точно чувством всякий раз и сам майстер инквизитор глядел на него…

Надо полагать, подумалось вдруг, что и магистратские служаки рассуждают об обитателях Друденхауса тем же манером, высмеивая их серьезность, подозрительность и надменность; и в их словах будет зерно истины – ежедневно именно дознаватели магистрата отыскивают краденое, ловят убийц и хватают за руку грабителей, id est, делают жизнь в городе приемлемой для населяющих его людей. Даже простые солдаты будут по-своему правы, поглядывая высокомерно на всех вышеназванных: где были б они все, если б не десятки носящих оружие и готовых исполнить, что скажут и когда скажут, встать на пути вооруженного подонка, не спать ночами, бродя по темным проулкам?..

Уж по меньшей мере некоторого снисхождения упомянутые вояки заслуживают, примирительно заметил Курт уже вслух, ибо хоть какую-то часть своей работы все же исполняют должным образом. На скепсис, отобразившийся в лице Штойперта, было замечено, что, коли уж непрошенное доверие привратного стража так или иначе раскрыло перед новоприбывшим большую часть произошедшего в городе, остается лишь посвятить его и в события нынешней ночи, предоставив возможность присутствия при опросе солдат и едва не пострадавшей девочки, дабы тот мог сделать собственные заключения, полезные в предстоящей работе.

Один вывод можно произвести даже теперь, все еще несколько стесненно заметил тот, выслушав повествование о незримой флейте: сектор исследования уже значительно сужен, ибо произошедшее исключает ту часть Кёльна, что осталась за спиною несостоявшейся жертвы, оставляя во внимании лишь меньшую его половину. Что существенно сокращает время расследования вообще, все более осмеливаясь, предположил Штойперт, ибо, насколько ему удалось понять из слов магистратского стража, убийства совершаются с завидной регулярностью, а именно – через каждые две ночи или, иными словами, раз в три дня. Разумеется, не ему судить, имеет ли это какое-либо значение, это дело господ дознавателей, однако же настоящая ночь – именно третья после последнего случая, и на месте господ дознавателей он бы обратил на это внимание; если б, разумеется, это было его делом.