– Девочка?.. – переспросил Бруно чуть слышно и почти с убежденностью уточнил: – Дочь Хальтера?

– В том и интерес, Хоффмайер, что – нет, – возразил Керн, на сей раз не возмутившись нарушением молчания. – Ей скоро исполнится двенадцать, и это единственное, что у нее общего с прежними жертвами; ее мать не работает вовсе, отец – лишь сезонно. Иными словами, в этом случае ребенок представителей невысоких сословий.

– Зараза… – пробормотал Курт тихо. – А такая была хорошая версия… Но постойте-ка, – спохватился он настороженно, – если подле нее не было убийц, если приметы прочих жертв к ней не подходят – Вальтер, из чего вы вывели, что она вообще имеет к происходящему отношение? Лишь из того, что шла по улице одна?

– Музыка, Гессе, – мрачно отозвался Керн. – Вот потому-то я и не удивился, услышав рассказ твоего свидетеля. Потому и верю ему, а не полагаю, что твой приятель из «Кревинкеля» попросту измыслил все, опасаясь зачистки, кою ты пообещал обитателям свалки. Она шла на звук музыки, источник которой ей почему-то страстно хотелось отыскать; «на звуки дудочки», по ее словам, или, имея в виду сказанное тобой, – звук флейты.

– Вот черт…

– Еще раз чертыхнешься в моем присутствии, Хоффмайер, и я собственноручно тебя выпорю, – пообещал Керн столь обстоятельным тоном, что сомнений в серьезности сего обета не оставалось. – Но в целом ситуация описана верно.

– Дополню еще, что никакой музыки никто, кроме девчонки, не слышал, – вклинился в разговор осевший, усталый голос, и Керн рывком выпрямился, метнув быстрый взгляд из-под насупленных бровей на переступивших порог старших дознавателей.

– Гессе, ты не затворил за собой дверь, – заметил обер-инквизитор сухо; Курт виновато развел руками, и тот сдвинул брови еще круче. – Пропивать, майстер инквизитор второго ранга, дозволительно все, кроме головы.

– Брось, Вальтер, ты-то сам куда смотрел, старый пень, – возразил Ланц устало, без дозволения усаживаясь на скамье у стены и потирая покрасневшие глаза. – Итак, в одном мы теперь можем быть убеждены: дело это – наше.

– Это точно?

– Абориген, я только что выслушал рассказ девчонки о том, как ей во сне пригрезилась дудка, которая велела идти за нею, подсказывая при этом, как наилучшим образом выбраться из дому, чтобы не потревожить родителей, какую улицу выбрать и в какой проулок следует свернуть – и все это фактически не просыпаясь; и я, кажется, упомянул о том, что, кроме нее, никто не уловил даже отзвука. Как ты полагаешь, попахивает здесь чем-то, чем обыкновенно занимается Друденхаус? И не желаешь ли оспорить свои слова о том, что Кристина Шток не сама пришла к убийцам?

– Пришла сама… – повторил Курт тихо, потирая лоб, вновь занывший от тяжкой, мутной боли; вопреки его ожиданию, майстер обер-инквизитор не заметил язвительно, что употребление дурманящих напитков следует ограничить, а лучше исключить вовсе как вредоносные для умственных способностей. – Вот почему никто не видел с нею посторонних; когда я опрашивал горожан, мне говорили, что встречали дочь Штоков в различных частях города, но все время – одну…

– Ее просто вели, – хмуро подвел итог Бруно. – На глазах у всех, средь бела дня, ребенка фактически тащили на веревке, и никто этого не понял. И мальчишка бюргермайстера – никто не похищал его, и он не сбегал от обиды… Скажи теперь, что мои теории смешны.

– Само собой, – предположил Курт, не ответив, – магистратским блюстителям в голову не взбрело проследить за тем, куда она шла?

Ланц пренебрежительно фыркнул с плохо скрытым раздражением, взглянув на сослуживца так, точно это по его вине солдаты Хальтера утратили последние отголоски разума; Райзе вздохнул, покривив губы в натужной ухмылке:

– Брось, академист; благодари Бога уж хоть за то, что Он дал им мозгов доставить девчонку сюда, а не сопроводить попросту домой. Мы могли обо всем приключившемся и вовсе не узнать; на миг призадумайся об этом – и осознаешь, что нам неслыханно повезло.

– Нам повезло?.. Повезло несостоявшейся жертве. Если, разумеется, это просто везение, и те, кто вел девчонку, не вывели ее нарочно к патрулю.

– Зачем?

– Не имею ни малейшего представления, Вальтер, но полностью отмести подобное предположение не могу; как знать быть может, через нее нас хотят привести к какому-то решению, нужному им…

– Ну-ну, – одернул его Керн таким тоном, точно беседовал с душевнобольным, порывающимся покончить со своею затянувшейся бессмысленной жизнью. – Так недолго и до паранойи.

– «Паранойя – твой лучший друг», – учил нас Его Высокопреосвященство Сфорца в академии…

– Забавно, – невесело усмехнулся Бруно, – что, находясь в присутствии четверых инквизиторов, я не слышу версии о божественном благоволении.

– Смешно, – безвыразительно согласился Курт. – Особенно весело от такого благоволения Хальтеру-младшему и девчонке Штоков.

– Гессе, – насупясь, проронил предостерегающе майстер обер-инквизитор; Курт сжал губы, осекшись.

– Виноват, – отозвался он механически и без особенной покаянности в голосе; Керн бросил короткий взгляд в его сторону, однако продлевать воспитательную беседу не стал. – Если у Бруно нет более мудрых мыслей, я бы хотел обратить внимание на три вещи. Primo. Финк той самой злополучной ночью тоже слышал флейту, и если это можно списать на некий транс, в каковом он пребывал (что, как я понял, схоже с состоянием, в котором отловили последнюю жертву), то мой-то свидетель был compos mentis[351], когда видел участников таинственного обряда. Он слышал музыку въяве, ушами, так сказать, телесными.

– Ergo, – подытожил Ланц, – в те минуты, когда жертва идет, ведомая призрачной флейтой, кто-то где-то дудит на вполне вещественной.

– Это первое, – кивнул Курт согласно. – И теперь уж не за пределами города; не хочу славословить магистратских солдат, однако же в последнее время можно быть уверенными, что на воротах они не спят. Версию о том, что ребенок (да и взрослый тоже) в каком угодно трансе сможет преодолеть городскую стену, я по понятным причинам не рассматриваю.

– И пиликает эта гадина, – добавил Ланц угрюмо, – руководя действиями жертвы на расстоянии… Жаль, что дудка сегодня не была настолько любезна, чтоб назвать девчонке конечный пункт. Вот это было б точно благоволением свыше.

– Secundo, – продолжил Курт, оставив слова сослуживца без ответа. – На сей раз имеем чадо из небогатой, не известной семьи, не из той, от которой зависит благосостояние Кёльна; ergo – рассыпается одна из моих версий касательно мотивов преступлений.

– Не сказал бы, – возразил Бруно; умолкнув, бросил вопрошающий взгляд на Керна, испрашивая на сей раз дозволения говорить, и пояснил: – Все, напротив, логично и укладывается в твою теорию. Возможно, «система управления городом» или «экономика Кёльна»… или что там еще для всех вас важно… и пострадали в некотором роде по причине общей подавленности одного из первых торговцев и бюргермайстера; возможно, горожане и испытывают некоторую удрученность происходящим (дети, все ж-таки), однако же – до сих пор страдали лишь те, чья жизнь является предметом зависти, а то и порицания. Они одарены судьбой, у них все в жизни как надо; самое большее, на что они могут рассчитывать в смысле сочувствия, – это «слыхал, у бюргермайстера сынка порешили?» – «Вот жуть-то». И это все. В лучшем случае. Если кто-то хочет восстановить город против ведущих дознание, то есть против нас, если кому-то требовалось посеять пусть не панику, то хоть смятение в умах – бить надо не по кошелькам, а по душам, и по душам всех. До сего дня это были те, кто ближе к вам, – верхушка общества; и это заставило вас шевелиться. Теперь взялись за простых смертных, коих, замечу, в Кёльне больше. Вот их мнение и будет решающим, именно от них зависит, вышибут ли ворота Друденхауса, когда терпение иссякнет.

– Все это, – неспешно возразил Ланц, – было бы справедливо, когда б происходило в ином месте. Это вольный город, Хоффмайер, и здесь все иначе. Здесь другие люди. Это тебе не деревня.