Спустя еще одну долгую и скучную неделю из академии святого Макария пришло второе письмо: брошенный по всем возможным expertus’ам клич результатов не дал — упомянутого Отто Рицлером «Трактата о любви» будто вовсе не существовало нигде и никогда.

Сегодня было, что значимо, тринадцатое, но хотя бы уж не пятница; после разгрома тамплиерского ордена, последнего громкого дела прежней Инквизиции, в народе это сочетание как-то само собою закрепилось как обозначение крайне несчастливого дня — по всем приметам тринадцатого, в пятницу, на человека должны были сваливаться все мыслимые несчастья и бедствия. Впоследствии и само число это, без привязки ко дню недели, стало также крайне злополучным. Курту, как говаривали наставники академии, «по чину не положено» было обращать внимание на суеверия, однако же, с самого утра этого солнечного майского дня ему прямо-таки настырно не везло. Присаливая завтрак, он выронил солонку, усыпав белыми крупинками и тарелку, и половину стола, по дороге наверх, к себе, споткнулся, едва не навернувшись с лестницы, а войдя, обнаружил, что по его комнате носится обалделый воробей, шарахаясь о стены и никак не умея отыскать распахнутое окно. Наконец, то ли обессилев, то ли попросту впав в растерянное оцепенение, птаха уселась на Распятие над кроватью, сжавшись в серый комок и испуганно поводя вокруг мутными глазами. Подкравшись как можно тише и осторожнее, Курт одним движением вспрыгнул на постель, упершись ногой в кровать и одной рукой в стену, и схватил воробья ладонью, чуть не упав и услышав, как в изголовье что-то весьма звучно хрустнуло.

Осмотрев несчастное создание и убедившись, что тварь Божия не расколошматила себе о стены голову, Курт выпустил оную в окно и, недовольно кривясь, возвратился к кровати, думая о том, что в довершение к сегодняшним досадным, но мелким неприятностям прибавилась еще и необходимость оплачивать принесенные хозяйскому имуществу повреждения. Прежде чем рассказать матушке Хольц про случившийся casus, для начала следовало бы оценить разрушение самолично, дабы знать, в каком тоне начинать разговор.

Тихо ругаясь и тяжко вздыхая, Курт улегся перед постелью на пол, взявшись за нижнюю планку, и, втянув себя под кровать, попытался рассмотреть возникшую от его прыжка трещину либо же излом. Видно было неважно, однако вскоре, чуть приглядевшись к довольно пыльному полумраку, он увидел неглубокий извив в перекладине изголовья; беспокоиться, в общем, было не о чем — замена такой детали затрата не слишком большая, а стало быть, о данном происшествии хозяйке можно сообщить тоном обыденным и легкомысленным. Уже вознамерившись выбраться на свет Божий, Курт оцепенел, все так же лежа на полу, чувствуя, как холодеют в перчатках ладони и начинает замедляться сердце, через миг понесшееся бешеным галопом.

В стык между двумя планками изголовья крепко, почти до половины, была воткнута булавка толщиной с кожевенное шило, с округлой, гладкой янтарной головкой.

Несколько долгих мгновений он лежал недвижимо, напрочь забыв и о хозяйке, и обо всех своих мелких досадностях, глядя на прямую длинную иглу без единой мысли в опустевшей вдруг голове; наконец, с усилием приподняв руку, Курт коснулся булавки пальцем, тут же отдернув ладонь в сторону, и рывком выехал из-под кровати, вспрыгнув на ноги и отступив на шаг назад.

Мысли возвращались медленно, с опаской, прогоняя в мозгу сотни причин и десятки имен, отметая их одни за другими: Бруно? бред… хозяйка? чушь… Зачем? на болезнь? но здоров, как конь, ни чиха… на несчастье? Сегодня не везет… однако, булавка уже покрылась пылью — вколота давно… с замедленным эффектом?..

— Спокойно… — прошептал он вслух, прижав ладонь ко лбу; в голове вновь вспыхнула знакомая боль — давящая и рвущая, рука подрагивала. — Спокойно, — повторил Курт решительно и, развернувшись, прошагал к двери, войдя в комнату подопечного излишне неспешно и размеренно.

Бруно кинул на вошедшего мимолетный взгляд, обратившись поначалу с недовольством, но, увидя выражение его лица, настороженно нахмурился, поднявшись навстречу и закрыв лежащую на коленях книгу.

— В чем дело? — спросил он тихо, сделав шаг вперед и остановившись, глядя с опасливым ожиданием; Курт помедлил секунду, собираясь со словами и мыслями, и выговорил, произнося четко и негромко:

— В Друденхаус. Быстро.

— «Бегом»? — ухмыльнулся Бруно и тут же стер усмешку, встретившись с ним взглядом.

— Да, — подтвердил Курт все так же не повышая голоса и не меняя тона. — Желательно. Мне нужен Ланц — немедленно. В самом буквальном значении. Если там его нет — направь сюда Райзе, и к Ланцу домой. Бегом.

— Не скажешь, что случилось? — поинтересовался подопечный, и он коротко качнул головой, разворачиваясь к двери.

— Нет. Бегом, Бруно. Я жду у себя.

В комнату Курт вернулся все так же неторопливо, осторожно, без стука прикрыв за собою дверь, и еще долго стоял на пороге, оглядывая узкое пространство пристально и придирчиво, словно увиденное впервые в жизни. В коридоре прозвучали шаги подопечного, дробным топотом затихнув на лестнице, и Курт, будто очнувшись, вздрогнул, вновь вскинув к ноющему лбу руку и прикрыв глаза. Мелькание имен прекратилось, оставив в рассудке пугающую пустоту и безмыслие, и никак не получалось собраться и заставить себя хотя бы сдвинуться с места.

Прихода Ланца он дожидался, стоя у стены в стороне, будто страшась неверным движением спугнуть что-то, что-то переменить в окружающем, будто вся комната была покрыта следами, которые он мог затоптать и стереть.

Явились все — Ланц и Райзе вошли решительно, быстро, Бруно замер на пороге, держа ладонь на ручке двери, глядя с любопытством и явно ожидая, когда его выдворят.

— Войди, — тихо велел Курт, шагнув навстречу и замерев среди комнаты, продолжая болезненно стискивать гудящую голову. — И запри дверь.

— Что горит? Что за conspiratio? — поинтересовался Ланц так жизнерадостно, что боль над переносицей ударилась в кость, точно зубило; Курт наморщился, зажмурившись, и тот понизил голос. — Что стряслось, абориген?

— Сюда, — бросил он коротко, приблизясь к кровати, и кивнул вниз. — Под изголовьем, меж двух верхних планок. Взгляни.

Секунду Ланц смотрел на него непонимающе, с подозрением; наконец, неторопливо опустился на корточки у кровати и осторожно лег на спину, с трудом протискивая себя в пыльную тесноту. Несколько мгновений висела тишина, а потом из-под кровати донеслось приглушенное: «ничего себе!».

— Что там у тебя такое? — нетерпеливо спросил Райзе и, подойдя, склонился, упершись в колени ладонями и пытаясь заглянуть. — Неужто домашний дух завелся?

— Помолчи, Густав, — все так же глухо отозвался Ланц и, достав перчатку, натянул ее на ладонь, едва ворочаясь под низкой планкой кровати.

Скрипнуло, кровать дрогнула, и Дитрих все так же с усилием вытянул себя наружу, удерживая покрытую тонкой сетью паутины булавку двумя пальцами на вытянутой руке, демонстрируя ее окружающим.

— Это что? — проронил Бруно тихо.

Райзе подступил ближе, подав сослуживцу руку и подняв его с пола, и, достав платок, накрыл им подставленную ладонь, на которую тот аккуратно положил длинную, в палец, булавку.

— Что скажешь? — хмуро спросил Курт, тоже подойдя и теперь совершенно заслонив от подопечного происходящее; тихо чертыхнувшись, тот прошагал к ним, теперь уже молча заглядывая через его плечо. — Это может иметь касательство ко мне? Или просто какое-то superstitio popularis[193] в исполнении хозяйки? Я, разумеется, припомнил обстоятельства нашего с ней знакомства, но убежден, что ее сын тут ни при чем…

— Не гони лошадей, академист, — пресек его Райзе, бережно, уголком платка, отирая с блестящей иглы паутину. — Хм, не кажется, что воткнута давно — с месяц, быть может…