— Ты сам сказал, что переписчик о чем-то молчит. Ты сам сказал — он лжет.

— Сказал, Дитрих. Но ничего, кроме моих ощущений, я в подтверждение не имею.

Курт поднялся, прошагав к окну, и остановился, упершись ладонями в стенки проема. Тишина висела еще минуту, не нарушаемая ни словом; наконец, он повернулся к окну спиной, выдохнув решительно:

— Керн сказал, что на допросе со мной должен присутствовать кто-то из вас; Дитрих, возьмешь на себя роль писца?

— Ты уверен? — тихо уточнил Ланц; он кивнул.

— Посылай за исполнителем; я отнесу отчет Керну и буду готов.

Выходя, он чувствовал затылком взгляд Бруно — пристальный, внимательный…

На подвальный этаж Курт сошел спустя четверть часа, встреченный все тем же взглядом своего подопечного, стоящего в коридоре в пяти шагах от тяжелой двери.

— А если ты неправ? — настигло его в спину, когда он взялся за ручку, еще не успев открыть; Курт приостановился на мгновение, глядя в пол у ног, и, не ответив, уверенно прошагал внутрь.

Ланц не намеревался принимать участие в допросе — это он понял сразу по тому, как тот разместился в небольшом полутемном зальчике, усевшись в стороне за низеньким столиком, таким же, как в их с Райзе рабочей комнате, над стопкой листов и чернильницей. Молчаливый exsecutor не поздоровался с вошедшим, однако ни нарушением субординации, ни невежеством это счесть было нельзя — «добрый день» в настоящем окружении прозвучало бы не слишком соответствующе истине.

— Я должен действовать в соответствии с чьими-то указаниями, — заговорил, наконец, исполнитель спустя минуту, переводя взгляд с него на Ланца, — или…

— Нет, — отозвался Курт несколько более поспешно, как ему показалось, чем должно. — Только мои приказы. Никакой самовольности.

Ожидая появления Рицлера, Курт за назначенный для допросчика стол садиться не стал — стоял у стены в нескольких шагах от очага, прислонившись к ней спиной и скрестив на груди руки, глядя в темно-алое недро с невнятным чувством; слова подопечного из головы не шли, пробуждая собственные сомнения и все более вызывая желание все отменить и выйти немедленно прочь. Ланц косился в его сторону; он не видел этого, но ощущал на себе его взгляд, не то настороженный, не то придирчивый…

Переписчик вошел медленно, едва шевеля ногами, и замер на пороге, вонзившись взглядом в исполнителя; сопровождающий подтолкнул его в спину, и Рицлер почти пробежал те несколько шагов, что отделяли его от стоящего у стены Курта. Когда он подхватил парня под локоть, удержав на месте, переписчик дернулся, отшатнувшись, и замер, мелко дрожа и не решаясь взглянуть в лицо следователю. Сопровождающий, тихо отступив, прикрыл за собою дверь, и от стука сухого дерева о косяк переписчик снова содрогнулся, вжав голову в плечи.

…«Сострадание есть наибольшая помеха к установлению истины; достаточно добросовестности. Истина, установленная с холодным рассудком, не менее истинна и полезна, нежели вскрытая с кровью сердца и страданием души».

Альберт Майнц, «Психология пытки», том первый, «Victimologia»…

— Я могу вернуть его, — сказал Курт негромко. — Если сию же секунду, Отто, прямо сейчас, не сходя с места, я услышу то, что хочу — я позову его обратно, и он выведет тебя из этого подвала.

…«Жалость к своему положению и сострадание — вот первое, что тщится пробудить в дознавателе испытуемый; и пусть это не принесет ожидаемого им оправдания, сие побуждает его крепиться в молчании, надеясь на избавление».

Альберт Майнц, там же…

— Мне просто нечего вам сказать, — чуть слышно отозвался Рицлер, не поднимая головы. — Я просто не знаю, что вам нужно.

…«Дознаватель, имеющий подлинное сострадание к испытуемому, обязан обнаруживать безучастие и равнодушие, дабы не давать оному ложной надежды и не споспешествовать излишнему продлению пытки»…

— Я… Вы совершаете ошибку.

…«Однако же дознаватель обязан определить душевный склад испытуемого, к немногим из коих применимо именно проявленное внешне соболезнование, и здесь следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении»…

— Вы ошибаетесь. Вы не можете это всерьез, я…

— Отто, — оборвал он, отбросив сомнения и колебания, словно сковывающую тело тяжелую одежду на тренировочном плацу — одним мысленным движением, сразу. — Оглянись. Оглянись, — повторил Курт, не отступая от бледного переписчика, оставаясь в шаге от него. — Ты видишь, где ты? Видишь, что и кто вокруг тебя? Это значит — все серьезно. Это не уловка, не запугивание, это факт: сейчас я либо услышу ответ на свой вопрос, либо мы проведем здесь некоторое время, узнавая назначение большинства из этих предметов.

— Не надо, — совершенно по-детски просто произнес тот. — Не делайте этого.

— У меня все тот же, один-единственный вопрос, Отто. Отвечая на него, ты запинался, прятал глаза и нервничал более обычного, что значит — лгал. Вопрос простой: о чем ты умолчал, рассказывая о книгах, интересующих Филиппа Шлага? Какую из них ты не назвал?.. Ты вздрогнул, — заметил он по-прежнему негромко. — Ты слишком устал, чтобы успешно притворяться, к тому же — и без того у тебя это выходит скверно. Итак, мой вопрос что-то задел в тебе. Я это знаю. Понимаешь меня, Отто? Я знаю, что тебе что-то известно, и значит, не успокоюсь, пока не узнаю также, что именно.

Переписчик стоял молча, бегая глазами по стенам, избегая смотреть в сторону неподвижного, словно каменная статуя, исполнителя; Курт вздохнул.

— Сейчас я должен тебе сказать, что даю последний шанс признаться voluntarie et non ex necessitate[171]. Таковы правила. Но это не совсем так; возможность сознаться у тебя есть в любое мгновение, начиная с этого. Понимаешь меня?

— Мне не в чем, я ничего не…

— Стоп, стоп, — оборвал Курт подчеркнуто благожелательно. — Хочу сразу же заметить: правила, Отто, те же, что и при нашей первой беседе, все те же два правила. Не говорить, что ты ничего не сделал и ни в чем не виноват, а также — не молчать и не лгать мне. Запомни их, и больше не будем к этому возвращаться.

— Но тогда… что же мне говорить, если…

— Правду, — мягко подсказал он, — только правду. И, как я уже сказал, эта возможность сохраняется на протяжении всей нашей предстоящей беседы. Ты можешь сказать мне все прямо сейчас. Или — когда мы начнем, и ты поймешь, что молчание тебе не по силам. Ты можешь отвечать — этот один вопрос я буду задавать тебе сегодня еще не раз и не два. Ты можешь перебить меня, чтобы сознаться. Если сейчас я снова не услышу того, что хочу, помни: каждый миг, проведенный тобою здесь, каждый твой крик и каждая капля крови — в этом только твоя воля. Только от тебя зависит, когда дверь распахнется, чтобы дать тебе покинуть эту комнату. Итак, Отто, в последний раз я просто спрашиваю: о чем ты не рассказал мне?

Тишина повисла надолго, и было слышно, как скрипит пером Ланц за спиной — звук был будничный, простой, неуместный и словно издевательский, и он не удивился, заметив, как взгляд переписчика сместился с исполнителя на Дитриха, почти с ненавистью и вместе — страхом.

— Стало быть, — не дождавшись ответа, подытожил Курт, наконец, развернувшись к тяжелому столу у стены, — по-хорошему разрешить ситуацию не удастся; что ж. Это твой выбор.

Обеспамятевшего переписчика охрана волоком вытянула в коридор спустя несколько часов.

Курт сидел за столом недвижимо еще минуту, глядя на закрывшуюся дверь; от витавшего под низким потолком запаха раскаленного воздуха, пота и крови становилось дурно, но заставить себя подняться он никак не мог.

…«следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении»…

Он рывком встал, расстегнув ворот куртки, и прошагал к бочке с водой у противоположной стены. Исполнитель деловито пристраивал орудия своего труда, на молчащих дознавателей не обращая внимания и не произнося ни слова; Курт был убежден, что и говоримое обвиняемыми в этом зале он вряд ли слушал и запоминал…