«Я — человек!» — сказал Славко, и глаза его смотрели только на меня. А мое сердце разрывалось от боли, но по-прежнему чужими были слова мои. «Всякий может назваться человеком, — сказала я, — даже вурди может назваться так. Так кто поручится за тебя?» — «Никто!» — воскликнул мой брат. «Никто», — рассмеялся мой Славко.
И тогда все взоры устремились к нему. Он же был спокоен. Он даже не собирался защищать себя. «Беги, — мысленно говорила я ему, — беги, спрячься где-нибудь в лесу, схоронись от людской злобы, и придет время, когда я найду тебя!» И показалось мне вдруг, будто он услышал меня. Он повернулся ко мне. Он покачал головой: нет, милая деточка, нет.
Он остался стоять на крыльце.
Вооруженные ножами и кольями люди бросились на него.
Он не пошевелился.
Я не плакала.
Принесли лопаты.
Тут же, возле крыльца, принялись рыть яму…
С этого дня я научилась ненавидеть человека…
Да и кто среди нас человек?..
Часть третья
ВУРДИ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
— Вот те раз!
— Вроде дышит.
— Хорош у тебя лосяк!
— Ай-я-то, вишь! Уж и избу на засов — видать, живым не ждали.
— И то верно — к чему мертвеца подманивать?
— Да живой он! Живой!
— Где ж ты его нашел, а?
— Сам не пойму. Вроде как позвал кто-то. А вроде и никого.
— Отшельник небось баловал.
— Да хватит брехать! Какой там отшельник. Уж с год, как никого не видели.
— Будто его в лесу углядишь!
— Это у тебя глаз нету. Кто на ежа прошлым летом наступил?
— Так то еж!
— Вот я и говорю… Колючки небось до сих пор… Ну, твоя-то Настена…
— Выдергивает, точно!
— Куда ты его?
— Спросил! К Ай-е. К кому ж еще!
— Точно ведь не ждет.
— А ты что думал? Дрон-то из лесу шел, так у его пса шагов за сто шерсть дыбом стала… И Ай-я туда ходила.
— Ну?!
— Вот те и ну! Крови целая поляна. Как он их столько порубил, ума не приложу…
— Так, может, не один…
— Ладно. Погоди. Вишь, не шевелится. Может, и впрямь мертвяк?
— Дай-ка погляжу!
— Ты поосторожней, эй!
— Живой он. Пока тащил, все бормотал что-то…
— Был живой.
— Вроде как закоченел, тьфу!
— Лай! — прошептал Гвирнус и тут же услышал громкую ругань, перемежающуюся с чьим-то заливистым смехом.
— Ишь окаянный! — ругалась женщина.
— Что, напугал? — ехидно спрашивал мужской голос, а другой, побасистее, прибавлял:
— Вот тебе и мертвяк!
— Лай! Скотина! — уже громче сказал Гвирнус не столько для того, чтобы и впрямь спросить о чем-то, сколько чтобы почувствовать себя живым.
— Вишь, ругаться начал, — усмехнулась женщина, — людей-то зачем пугать? Людей?
Нелюдим с трудом разлепил смерзшиеся веки. Какое-то время ничего не видел, ослепленный ярким дневным светом. Лишь тупо вертел непослушной головой, пытаясь понять, откуда взялось в этой самой голове такое невообразимое количество человеческих голосов.
— Глазюки-то глянь, как выкатил, — говорил один из них. Женский. — Совсем одурел, окаянный.
— Горяченького бы ему, а?
— И то верно. Тащил бы ты его поскорей.
— Да и нам уж пора. Пойдем, что ли. Тисс девчонку поймал. Говорит, дикая совсем. Вроде как рычит, а по-человечьи, значит, не понимает. Между прочим, вроде как у ихнего ж дома и поймал.
— Ай-иного, что ли? — Лай дернул было вязанку, но вновь остановился. — Неужто и впрямь?..
— Точно говорю — рычит.
— Тсс! Услышит ведь.
— Ему-то что?
— А кто его знает? Ты это… Потом приходи. У Тисса она.
— Лай? — в который раз пробормотал нелюдим.
Едва войдя в избу, Ай-я почувствовала неладное. Аринка плакала. Райнус насупившись сидел на полу. Сосредоточенно рассматривал собственную руку — будто впервые видел ее.
— Вот! — Он зло показал ей большой кровавый подтек и след от укуса еще прежде, чем Ай-я успела испугаться… Спросить…
— Что это? — Она торопливо сбросила шерстяной платок, бросилась было к сыну. Но тут же остановилась…
— Она, — мальчик кивнул туда, где еще недавно был привязан маленький человеческий звереныш, — я к ней, а она…
— Укусила?
— Нет, мама, не так. Сначала перегрызла веревку. Ночью. Когда я спал. А потом проснулся, вижу — она уж у двери, вроде как и крючок уж откинула почти. Глупая, а ведь знает, как открыть.
— Райнус, ты о чем?
— Ну, жила она у кого-то уже. Раз крючок-то…
— Больно? — Не дослушав сына, Ай-я поспешила к полкам с кухонной утварью. — Больно? — повторила она.
— Нет.
— Аринка, прекрати!
— Она уже давно так плачет, мам.
— А ты не ябедничай. Ишь расселся!
— Мам, а зачем ты ее… Ну, оставила? Привязала еще? Потому что она на папу похожа, да?
— Поговори у меня!
— Я же вижу, — обиженно сказал мальчик.
— Сейчас смажу, — сказала Ай-я, достав с полки нужный настой. — Уф! — Ее немного покачивало — старухино зелье давало себя знать. — Сам бы мог смазать…
— Мам…
— Что «мам»?
— Я ее пытался задержать. Схватил за руку.
— Ты? Ее?
— Я. А она… Ну, страшно ведь… Рычит. Ты ведь сама про вурди рассказывала. Только ты не страшно. А Дрон страшно. Ну, что если вурди человека почует… Я и подумал… А она повернулась — хвать! Надо было за волосы, да? Они длинные. Я вот отскочить не успел… Она и открыла… А я испугался… Я — не охотник, да?
— Охотник. — Ай-я попыталась улыбнуться. — Присмотри за Аринкой. Я сейчас.
— Ты ее пойдешь искать?
— Райнус!
— Мам, а папка правда на охоте пропал? Он вернется?
— Вернется.
— Но ты ведь ему не скажешь, да?
Сначала он увидел небо. Синее. Безоблачное. Хотя снежинки все равно кружились перед носом, они возникали из ничего, таяли в его теплом дыхании, мелкой водяной пылью оседали на лоб, щеки, нос… Потом, чуть повернувшись («Смотри-ка! Шевелится! Обмороженный-то наш!»), да, чуть повернувшись, увидел острый конек крыши, серебристые ветви елей, знакомый флюгер на колодезной дуге, который приделывали они с Райнусом прошлым летом и который в дни осенних ветров оглашал Лесной поселок веселым безудержным треском…
«Я дома», — подумал было с облегчением Гвирнус.
Потом над ним склонилось не лицо — какое-то темное пятно, заслонившее небо. Чья-то рука поправила сбившуюся набок шапку.
— Что ж ты, — сказал обладатель этой руки, — вишь, голова-то в снегу.
— Я поправлял, — ответил голос Лая.
— Эй! — Склонившийся над нелюдимом человек явно обращался к нему. Человек?
Гвирнус удивленно моргнул.
Разумеется, человек.
Тогда почему ж, как давеча, с Лаем, мерещится ему…
Вот. Опять.
Смотревшие на него глаза казались неживыми. Они странно поблескивали. Круглые, чуть раскосые, немигающие… Уф! Да что там глаза! Кожа на лице и не кожа вовсе. Волос в бороде жесткий, серо-коричневый, да и борода-то какая-то странная, вроде как и не было ни у кого в Поселке такой бороды… Но все это ничто по сравнению с носом — странно вытянутым, черным, волчьим… Ну да, волчьим — Гвирнус рванулся изо всех сил, вспомнив, как еще недавно в лесу вспарывал поджарые звериные животы…
— Р-р-р! — сказало «лицо», не разжимая рта, и глухо рассмеялось: — Страшно?
Глаза наконец привыкли к свету, но легче от этого не стало — над охотником по-прежнему нависала клыкастая волчья морда…
— Узнаешь? — Голос говорившего показался нелюдиму знакомым.
— Сними.
Обладатель маски хрюкнул:
— Хороша?
— Эх…
Маска и впрямь была хороша. Нелюдим мотнул головой, чувствуя прихлынувшую к вискам кровь. Голова. Волчья. Пасть раскрыта. На клыках вроде красное что-то. Не иначе кровь. В старом Поселке что делали: выпотрошат как следует. Высушат. Промажут какой-нибудь гадостью, чтоб не воняло. Клыки вот так же подкрасят. Наденет этакую маску какой-нибудь дурак — и на улицу. Девок пугать. Только охотник — не девка. А за такие шутки и накостылять можно, тьфу!