Воздуха!

Грудь готова была взорваться.

Еще несколько переворотов по поляне, и время для Гвирнуса превратилось в огненно-красный сгусток боли, в котором он барахтался, как упавшая в кружку с элем муха. «Ж-ж-ж», — жужжали бесполезные крылья. А ему так хотелось подняться вверх.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Ай-я кричала.

Питер лениво жевал травинку. Морщился, словно от боли. Он и не думал ни во что вмешиваться. «Если Гвирнус выберется, то… я расскажу ему все, — внезапно решил охотник, — будь что будет».

Хромоножка заткнул уши руками и отвернулся.

«Не могу, — подумал повелитель. И еще он подумал: — За что?» Но додумать свою мысль до конца не успел — в желудке (в очередной раз за сегодняшнее утро) что-то перевернулось, к горлу подступила нестерпимая тошнота. Так было всегда — с тех пор, как он стал повелителем: даже тушки убитых охотниками молоденьких оленят, даже шкурки только что освежеванных гнедатых лис приводили его в смятение. А первая же кровь (не важно, человека ли, зверя) гнала бедолагу повелителя в кусты.

Странное дело: одновременно с тошнотой он чувствовал нестерпимый голод.

— Да помоги ж ему! — внезапно проник в прикрытые ладонями уши крик Ай-и, и до Хромоножки с трудом дошло, что этот крик относится к нему.

«Я? Почему я? Опять я? — вяло подумал повелитель. — Хватит уж. Кувшинчик притащить — это пожалуй. Ну там по лесу с ним вместе… так на то сон был. Но драться?! Сказал же я ему. Плешивого, гм, того надо. Какой же ты после этого повелитель?! — мелькнуло в голове. — Так ведь все равно не послушал. И поделом. Нет, не мое это дело — в драку лезть».

Желудок между тем требовал свое.

— Я сейчас, — виновато пробормотал Бо (он и впрямь чувствовал себя виноватым), медленно отступая к росшим на другом конце поляны зарослям гуртника, а в голове крутилась одна-единственная, горькая, как волчья ягода, мысль: «Ну вот. Опять повелитель виноват. Знаю я вас. Что бы ни случилось…»

«Снова ведь вешать будут», — грустно подумал повелитель, продираясь сквозь темно-зеленую листву. Напоследок он обернулся — не видно ли его с поляны — и, убедившись, что остался один, сунул два пальца в рот.

И — тут же их вытащил.

Два глаза.

Черные. Злые. Слегка подернутые желтоватой слизью, слегка прикрытые рыже-коричневой шерстью, на кончиках которой болтались несколько полудохлых мушек.

«Брр!» — тряхнул головой ошарашенный повелитель.

Глаза моргнули.

И снова уставились на него.

Они были так близко, что Хромоножка видел отражавшееся в них, как в зеркальной глади воды, лицо. Свое лицо. Растерянное, глупое, испуганное. Почему-то с непомерно большим носом. Впалыми щеками. Глупой улыбкой на скачущих вверх-вниз губах. Хромоножка разглядывал себя самого так пристально, что забыл и о том, что происходило на поляне, и о загнавшей его в заросли гуртника тошноте.

«Ведмедь», — ветром пронеслось в голове. Ноги в мгновение ока стали ватными. Коленки предательски затряслись. Спина взмокла.

— Ведмедь… — уже вслух прошептал перепуганный насмерть повелитель и неожиданно для себя рыгнул светло-зеленой вонючей жидкостью, прямо туда — в уставившиеся на него глаза.

Глаза удивленно моргнули.

Затрещали ветки, и из внезапно раздвинувшейся листвы к повелителю высунулась огромная косматая голова. Пахла она преотвратно. Уши зверя, небольшие для такой головищи, непрестанно шевелились, отгоняя целые полчища вьющейся вокруг мошкары. Черный, слегка увлажненный нос — можно было протянуть руку и дотронуться до него — с шумом выдыхал воздух. Из темной приоткрытой пасти свешивалась обглоданная ветка гуртника. Правая сторона вытянутой морды была темнее левой. Приглядевшись (а зрение Хромоножки отмечало каждую мелочь, даже то, что комары вокруг косматой морды вились куда более жирные, нежели повсюду), повелитель понял, что разница в цвете шерсти на морде ведмедя — следы бушевавшего в глубине леса огня. «Пообожгло малость», — невесть откуда пришло в голову повелителя, и в этот момент пасть зверя раскрылась и до Хромоножки донесся хриплый торжествующий рев.

«Я, почему я?»

Морда приблизилась настолько, что влажная бусина носа едва не касалась его груди. Повелитель (уже плохо соображая, что он делает) протянул руку и попытался оттолкнуть голову зверя (Хромоножку поразило, насколько жесткой оказалась его шерсть). Ведмедь недовольно зарычал и мотнул головой, с необыкновенной легкостью стряхнув руки повелителя. Снова захрустели ломающиеся ветви, и тяжелая лапа сбила повелителя с ног.

— Ведмедь, однако. Рядом совсем. Слышишь, ревет? — равнодушно сказал Питер. Он по-прежнему сидел рядом с Ай-ей, и его мускулистая рука лежала на ее плече: сиди. — Ведмедь, — задумчиво повторил охотник, глядя, как все слабей сопротивляется железной хватке Плешивого Гвирнус, как все больше обмякает могучее тело нелюдима.

— Пусти. Слышишь, пусти!

— Как бы не так! — процедил сквозь зубы охотник, не замечая, что маленькая ручка Ай-и осторожно крадется к торчащей из голенища рукояти охотничьего ножа.

Удар когтистой лапы пришелся в бедро. Хромоножка не ощутил боли — только сильный толчок, и потерявшее опору тело, крутанувшись вокруг своей оси и едва не взвившись в воздух, полетело сквозь кусты.

— Мама!

Он облепил тонкий ствол молоденькой березки. Тот, спружинив, швырнул незадачливого повелителя назад.

— А-а!..

Хромоножка приземлился в кусты в двух шагах от ведмедя: исцарапанный, жалкий, потерявший всякую способность соображать. Ведмедь заревел и, не торопясь, вразвалку двинулся к своей жертве.

«Я, почему я?» — в который раз подумал Хромоножка.

«Обратишься горшком, всего-то и делов», — вспомнил он слова Гвирнуса. Злые слова.

Или не Гвирнуса?

А?

Что-то горячее обожгло кожу. Гвирнус очнулся. («Жив?») Несколько мгновений он еще барахтался в вязкой паутине темноты; потом в глаза ударил яркий свет («Я открыл глаза?»), который быстро, однако, померк, превратившись в желтый цветок росшего под самым носом Гвирнуса полузасохшего кашлюна. Нелюдим лежал на животе, не чувствуя ни рук, ни ног — только острую боль в спине и по-прежнему цепкие, хотя и ослабевшие пальцы, державшие его за горло. Он уже мог дышать, но пошевелиться был не в силах.

Потом он ощутил тяжесть.

Большое, грузное тело Плешивого все еще вдавливало его в землю. Но уже не было ни шумного сопения в ухо, ни хриплых ругательств — ничего. Тишина. Если не считать легкого шелеста листвы, звона в ушах и чьих-то всхлипываний неподалеку.

Ай-я?

Гвирнус попробовал пошевелить онемевшими руками, и, к его удивлению, руки послушались. Он попробовал освободиться от пальцев Плешивого. Всхлипывания внезапно прекратились и — радостный? удивленный? — голос Ай-и тихо произнес:

— Жив?

— Жив, — прохрипел нелюдим. Как раз в этот момент пальцы Плешивого разжались, и Гвирнус отвалил от себя мертвое тело: — Уф!

— Ты весь в крови! — всхлипнула Ай-я.

Нелюдим, пошатываясь, встал. Ноги не слушались его, и Гвирнус поспешил присесть на один из валунов.

— Уф! — снова сказал нелюдим. Воздух пьянил. Воздух — плотный, вязкий, хмельной, как эль. Подставляй кружку, горло, и пей его — сначала жадно, огромными глотками, захлебываясь и проливая себе на грудь. Потом, утолив первую жажду — уже смакуя горьковатый лесной дух, мелкими глотками, по чуть-чуть — капля по капле, ощущая, как он проникает в тебя, переполняет тебя до краев и, наконец, проливается, выплескивается долгим и не менее приятным, чем вдох, выдохом: — Уф!

Гвирнус вспомнил об убитом псе и нахмурился. А увидев лежащего у пня Питера с ножом в шее, нахмурился еще больше.

— Я убила его, Гвир, — виновато сказала Ай-я.

— Ты?!