Она хмурится и смотрит в сторону, не в камеру. Еще чего. Она не собирается как идиотка смотреть в объектив и улыбаться для дурацкой фотографии. Ида и без того чувствует себя полной дурой. Мама сказала, пойдем фотографироваться, и я послушалась, думает она. Не хотела, а все равно пошла. Как безвольная дура. Как корова на бойню. Пошла! Папа говорит, человек должен стоять на своем, когда речь идет о чем-то важном, но при этом надо учиться уступать близким в мелочах. Ай, мало ли, что он там говорит. Пусть сам уступает. «В мелочах». И вообще в чем угодно. А у меня все важное, думает Ида. Все, что со мной происходит — важное. А они не понимают, думают, важное — это только у них самих. А я… А у меня…

— Ладно, тогда птичка не вылетит, — говорит дядя Яша. — Если ты уже не маленькая, значит птичек не будет. Большим птичек не положено.

И тут Иде становится обидно. Так обидно! Как будто она, и правда, хотела увидеть эту дурацкую птичку. А ей отказали. «Не положено», видите ли!

Ида с ужасом понимает, что еще немного, и она разревется. Как дура! Как самая глупая идиотская дура! Она закусывает губу, хмурится и исподлобья смотрит в камеру. А потом, дома, запершись в своей комнате, дает себе волю и с наслаждением ревет.

— Сделай же что-нибудь, — просит за стенкой мама.

Она тихо говорит, но стены такие тонкие, что все равно слышно.

— Я ничего не могу сделать, — отвечает папа. — Не сейчас. Пусть поплачет, если ей нужно. Это такой возраст, когда у человека весь мир болит. Разве не помнишь?

— Ну, не знаю, — говорит мама. — У меня весь мир не болел. Только пара-тройка континентов. И еще остров Мадагаскар.

Они смеются там, за стенкой. И от этого Ида чувствует себя совсем одинокой. Им, видите ли, весело! А я, а я…

Но, если честно, ей уже самой надоело страдать и обижаться. Тем более, там у них, наверное, торт. Он же остался. Или нет? Ида вытирает слезы и идет на кухню.

— Сейчас вылетит птичка, — говорит дядя Яша.

Хуичка, думает Ида, но вслух все-таки не говорит. Хотя очень хочется. Дядя Яша ни в чем не виноват, просто сейчас Ида зла на весь мир. У нее похмелье. Вчера до пяти утра день рождения праздновали. А сегодня Нина с самого утра начала трезвонить — дескать, давай, иди фотографироваться, а потом — быстро сдавать документы, конец недели уже, сколько можно тянуть, кому, в конце концов, нужен загранпаспорт, тебе, или мне?

Надо было отключить телефон, думает Ида. Отключить, и все. И все! Загранпаспорт. Загранхуяспорт! Лично мне сейчас вообще ничего не нужно, только воды и поспать, и еще воды, и опять поспать — до вечера. А потом поднять себя бережно и нежно и отвести в ванную. А еще лучше — отнести. Но отнести ее некому. Больше некому носить ее на руках, потому что… Нет, стоп. Вот об этом я сейчас думать не буду. Не бу-ду.

Вспышка света, щелчок затвора.

— Кар! — говорит Ида, взмахнув руками, как крыльями. Чем, спрашивается, не птичка. — Карррр!

Дядя Яша укоризненно качает головой.

— Сейчас вылетит птичка, — говорит дядя Яша.

Ида улыбается. Надо же. Сколько лет прошло, а он совершенно не изменился. И, по заведенному обычаю, вероломно сулит птичку маленькой девочке, которую нарядили, как куклу, в пышное, кружевное, белое, причесали, как выставочную собачку и усадили на специальный высокий стул.

Ида стоит на пороге, прислонившись к дверному косяку. Шла мимо и зашла. Она сама не знает, зачем. Просто так. Вдруг захотелось. Я вернулась в свой город, знакомый до слез. Хотя, почему именно — «до слез»? Просто в свой город. Точка. В свой незнакомый, совершенно неузнаваемый город. Все вокруг изменилось, а дядияшино ателье такое же, как было, на том же самом месте, даже вывеска осталась старая. Фантастика.

— Сейчас вылетит птичка, — говорит дядя Яша.

А вот возьмет и кааак вылетит, думает Ида. Вот смеху будет.

Она вдруг вспомнила, как сама сидела на этом стуле — маленькое неповоротливое чучелко в пышном кусачем платье. И ведь была птичка, вылетела, даже целых две, точно! Вот и сейчас — будет.

Щелчок, вспышка, и два волнистых попугайчика, голубой и желтый, вылетают, вернее, влетают в студию через открытую форточку. Покружив по комнате, они приближаются к камере и — Ида глазам своим не верит, но это так! — исчезают, растворяются в объективе. Маленькая принцесса звонко хохочет и хлопает в ладоши.

— Ты видел? Видел? — возбужденно спрашивает мужа принцессина мама, хрупкая и очень юная, до ушей закутанная в пятнистую шубку.

Ее муж молча смотрит на форточку. А дядя Яша — на Иду. Конечно, он ее узнал. Еще бы.

Проводив клиентов, он помогает Иде снять пальто. Ставит на электроплитку старый мельхиоровый кофейник. Жестом указывает на стул — дескать, садись. И только потом, дождавшись, пока согреется кофе и разлив его — Иде в щербатую фарфоровую чашку, себе в эмалированную кружку — спокойно говорит:

— Хорошо, что все получилось.

.

.

.

Святой Валентин — небесный патрон всех влюбленных. Говорят, что когда-то давно, в годы гонений на христиан, человек с таким именем сидел в темнице и ждал казни, а дочь тюремщика, влюбившись в него, писала ему письма.

Говорят, что они вместе умерли и потом на небесах жили долго и счастливо.

Еще говорят, что они вместе бежали из тюрьмы и жили долго и счастливо на земле, но потом все равно умерли.

Иные же говорят, что его казнили, а она потом умерла от горя.

Но что бы ни говорили те, другие или иные, а четырнадцатое февраля, когда мы празднуем день Святого Валентина, — это день, когда умер Валентин.

— Кто этот человек? — спросила я у родителей.

Мама наморщила нос:

— Какой еще человек?

А отец приказал:

— Не вздумай влюбиться!

Я фыркнула:

— В моем возрасте не влюбляются.

— А что же делают в твоем возрасте? — удивился отец.

— Губят насмерть или спасают — но на время, — объяснила я. — Потому что спасение — это процесс, а гибель — результат.

Несмотря на всю мою находчивость, внятного ответа я все же от родителей не добилась. Оставалось еще два пути: продолжать строить догадки и познакомиться с этим человеком первой.

Видите ли, стол, за которым я делаю уроки, стоит возле окна. У большинства моих подруг рабочий стол упирается стенку, и, если поднять глаза, можно вволю налюбоваться цветами на обойном ситце, какой-нибудь душеспасительной картинкой или пейзажем, а у Кати прямо перед носом висит целая галерея ее умерших родственников, и все они были в школе отличниками (или вообще получили потом правительственную премию). Поэтому Кати аж бледнеет, когда садится делать уроки.

Я, напротив, то и дело краснею. Это так, от разного сопереживания. Когда окно выходит на улицу, ты как будто стоишь там невидимкой и всех видишь, а тебя — никто.