По воспоминаниям современников, Константин Аксаков был взбешён разгромной статьёй Белинского, тем более что, объявляя «Мёртвые души» эпосом, он наверняка опирался на слова самого Белинского из статьи «О русской повести и повестях г. Гоголя», в которой тот назвал «Тараса Бульбу» эпопеей, огромной картиной в тесных рамках, достойной Гомера. И далее: «Если говорят, что в «Илиаде» отражается вся жизнь греческая в её героический период, то разве одни пиитики и риторики прошлого века запретят сказать то же самое и о «Тарасе Бульбе» в отношении к Малороссии XVI века?..» Но в «Мёртвых душах» Белинский увидел произведение социальное, и отказал ему в эпической основе, в общем-то довольно явной.
Последовал резкий ответ Аксакова, Белинский отозвался ещё более резким «Объяснением…», в котором готов был уже сравнивать «Мёртвые души» с чем угодно, например, с романами Вальтера Скотта, но только не с «Илиадой». И то ли искренне, то ли в полемической злости Белинский даёт своё определение современного эпоса как исключительно исторического романа. В данном случае мне лично ближе мысль Аксакова, который видел эпос не в содержании того или иного произведения, а в эпическом созерцании. «…И только у одного Гоголя видим мы это созерцание».
(Нужно заметить, что об этой полемике очень интересно и подробно написано в статье Александры Спаль «Гоголь и его критики», «Литературная учёба», № 3, 2010.)
Скорее всего, стратегически Белинский оказался прав: русская литература с «Мёртвых душ» и вышедшей в том же 1842 году «Шинели» стала в первую очередь социальной. Но этой социальностью любое большое произведение не исчерпывается. Белинский часто не хотел этого признавать.
Именно после статей о «Мёртвых душах» Гоголь явно потерял к Белинскому былое доверие; продолжение поэмы (а ведь полемика велась лишь о первой из трёх заявленных частей произведения) опубликовано так и не было, зато в 1847 году появились «Выбранные места из переписки с друзьями». И отношения Белинского с Гоголем закончились обменом знаменитыми письмами.
Полемика Белинского и Константина Аксакова расколола прогрессивную часть русского общества. Именно тогда оформились как направление славянофилы, тогда же — круг Белинского. Человеку невозможно было принадлежать к одной группе и дружить с людьми из другой. О своей последней встрече с Аксаковым, фактически, о расставании навсегда, с болью пишет Герцен в «Былом и думах»:
«В 1844 году, когда наши споры дошли до того, что ни славяне, ни мы не хотели больше встречаться, я как-то шёл по улице; К. Аксаков ехал в санях. Я дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошёл ко мне.
— Мне было слишком больно, — сказал он, — проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. — Он быстро пошёл к саням, но вдруг воротился; я стоял на том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах».
А пока между прогрессивными шла война, представители правительственной литературы Булгарин, Греч, Сенковский продолжали определять вкусы и взгляды большей части читателей…
В советское время сочинения Фаддея Булгарина найти было почти невозможно, приходилось верить на слово советским литературоведам, что это реакционный писатель и тому подобное; цитаты из сочинений Булгарина в статьях того же Белинского казались подобранными нарочно, чтобы доказать писательскую беспомощность Фаддея. В 1990-е, начале 2000-х Булгарина издавали щедро, и любой желающий смог убедиться, что это действительно очень слабый, недалёкий, мелкий литератор. Хотя в жанре фантастики Булгарин доходил до некоторых озарений, но и они тонут в ужасающем слоге, примитивности мысли… В общем-то, литература Булгарина и его круга — это уродливый послед литературы истлевшего XVIII столетия. И удивительно, что он пользовался популярностью и имел вес вплоть до середины XIX века.
Война Белинского с Булгариным, Гречем, Сенковским известна, но это была лишь одна из его войн, и в итоге запутывала читателя, который часто не понимал, чего добивается критик, воюя и с Булгариным, и со славянофилами, и с откровенными западниками. Тем более что Белинский не мог высказываться прямо, да и его статьи часто выходили без подписи, и читатель гадал, кто её автор… По-настоящему масштаб Белинского стал понятен лишь в следующую эпоху — в конце 1850-х, — когда после смерти Николая I изменился политический климат в стране и о Белинском можно стало говорить печатно, окрепла созданная им литературная школа и появились наследующие и развивающие его идеи критики, стало выходить собрание его сочинений.
Идеи умеренных западников (к которым можно отнести и Белинского) тогда, особенно после поражения в Крымской войне, стали очевидны для большей части образованного слоя русского общества, России необходимо было и экономически, и политически догонять Европу и развиваться вместе с ней. Идеи же славянофилов так и остались невостребованными русским обществом. От аристократических салонов до крестьянских изб.
Позволю себе привести довольно большую цитату из письма Ивана Аксакова к брату Константину от 17 сентября 1856 года:
«Нет ни одного учителя гимназии, ни одного уездного учителя, который бы не был под авторитетом русского запада, который бы не знал наизусть письма Белинского к Гоголю, и под их руководством воспитываются новые поколения. Очень жалею, что кафедры университетские недоступные никому из наших. Кроме небольшого кружка людей, так отдельно стоящего, защитники народности или пустые крикуны, или подлецы и льстецы, или плуты, или понимают её ложно, или вредят делу балаганными представлениями и глупыми похвалами тому, что не заслуживает похвалы… Будьте, ради Бога, осторожны со словом «народность и православие». Оно начинает производить на меня то же болезненное впечатление, как и «русский барин, русский мужичок» и т. д. Будьте умеренны и беспристрастны (в особенности ты) и не навязывайте насильственных неестественных сочувствий к тому, чему нельзя сочувствовать: к допетровской Руси, к обрядовому православию, к монахам… Допетровской Руси сочувствовать нельзя, а можно сочувствовать только началам, не выработанным или даже ложно направленным, проявленным русским народом, — но ни одного скверного часа настоящего я не отдам за прошедшее! Что касается до православия, т. е. не до догматов веры, а до бытового исторического православия, то, как ни вертись, а не станешь ты к нему в те же отношения, как и народ или как допетровская Русь; ты постишься, но не можешь ты на пост глядеть глазами народа. Тут себя обманывать нечего, и зажить одною цельною жизнью с народом, обратиться опять в народ ты не можешь, хотя бы и соблюдал самым добросовестным образом все его обычаи, обряды и подчинялся его верованиям. Я вообще того убеждения, что не воскреснет ни русский, ни славянский мир, не обретет цельности и свободы, пока не совершится внутренней реформы в самой церкви, пока церковь будет пребывать в такой мертвенности, которая не есть дело случая, а законный плод какого-нибудь органического недостатка… По плоду узнаётся дерево; право, мы стоим того, чтоб Бог открыл истину православия Западу, а Восточный мир, не давший плода, бросил в огонь! — Ну да об этом надо или много, или ничего не писать. Я хочу только сказать, что поклонение допетровской Руси и слово «православие» возбуждают недоразумение, мешающее распространению истины. — Разумеется, цензура всему мешает. Невольно припомнишь слова митроп<олита> Платона: «Ври, раскольник, и молчи православный!» <…> Не пойми моих слов односторонне. Вспомни, что было время, когда ты противился введению железных дорог, а теперь, верно, и сам об них хлопочешь».
Все эти слова для одних могут служить показателем того, что Иван Аксаков был плохим славянофилом и не совсем патриотом, для других же — что умным и трезво видящим Россию человеком. Я склоняюсь к мнению вторых…