Другая цифровая закономерность: от первого до второго похода прошло без малого полвека, от второго до третьего — четыре десятилетия, а затем интервалы сократились: 10–13 — 7. Почему? Возможно, общество стало восприимчивей к «духовной заразе». Ведь к психическим эпидемиям нет иммунитета: они распространяются на новые поколения людей.

Есть и другое объяснение. Успех первой волны крестоносцев, захват Иерусалима не требовали последующих активных действий. Когда такая необходимость возникла, хлынула новая волна воинов креста. А после жестоких поражений потребовалось несколько десятилетий, чтобы страны Западной Европы оправились от потерь и вновь обрели воинственный дух. Кроме того, феодальные распри заставляли выяснять отношения между собой на родине.

Так было после Второго крестового похода. Иерусалимское королевство, несмотря на разгром крестоносцев, сохранило свою независимость. Сюда постоянно шел небольшой приток рыцарей и воинов из Европы. Однако этой помощи было мало. Мусульманский полководец Саладин завоевал Египет и вскоре стал султаном Дамасским и Каирским.

Моральное преимущество постепенно переходило к мусульманам. В лагере христиан не было единства, а правители оказались слабыми недальновидными людьми.

Саладин после ряда побед осадил Иерусалим, защитники которого капитулировали. Почти все церкви были перестроены в мечети. Весть о падении Иерусалима повергла в печаль христиан Западной Европы. Папа Урбан I, как считали, умер от горя. Потерю Гроба Господня многие сочли наказанием за грехи. После покаяния верующие преисполнились желанием пойти в Третий крестовый поход. Папа Климент III и епископы призвали оставить междоусобицы и начать священную войну.

Учтем, что в Европе уже получили распространение рыцарские романы, повсюду рассказывали были и небылицы о подвигах крестоносцев в Святой Земле. Странствующие поэты слагали стихи и новеллы о доблестных рыцарях и прекрасных дамах. Сформировался культ рыцарства. Он стал существенным моральным фактором, определявшим стремление тысяч европейцев на Восток.

«Церковь, — отмечала польский социолог М. Оссов- ская, — как известно, старалась использовать рыцарство в своих интересах. Но христианская оболочка рыцарства была чрезвычайно тонка. Вместо смирения — гордость, вместо прощения — месть, полное неуважение к чужой жизни… Греховные, с точки зрения церкви, поступки можно было легко замолить, уйдя на склоне лет в монастырь. Поскольку и это казалось слишком обременительно, можно было спастись более легким путем: достаточно было одеть умершего рыцаря в монашескую рясу. Господа Бога, по представлениям современников, провести не очень-то трудно».

По словам того же автора: «Обвиняли рыцарей в жадности, в нападениях на путешествующих, в ограблении церквей, в нарушении клятвенных обещаний, в разврате, в битье жен, в несоблюдении правил, обязательных при поединках, в неуважении к жизни заложников, в разорении противников чрезмерными суммами выкупа, в превращении турниров в доходный промысел — охоту за доспехами, оружием и лошадью побежденного рыцаря. Сожалели о невежестве рыцарей, которые в большинстве своем были неграмотны и должны были посылать за клириком, получив какое-нибудь письмо. Не приходится сомневаться, что рыцарский идеал не был интеллектуальным. Зато он предполагал богатую эмоциональную жизнь. Мужчины высыхали с тоски, теряли разум, если не сдерживали своего слова; легко заливались слезами. А для женщин лишиться чувств было парой пустяков…»

Все перечисленные качества имеют отношение к сравнительно малочисленной социальной группе. В ту пору в обществе абсолютно преобладали крестьяне; немало было ремесленников, церковников, бродяг и побирушек. Казалось бы, вовсе не рыцарство должно было определять главные черты эпохи.

Однако рыцари, феодалы стояли на вершине социальной пирамиды. Кто держал в руках меч, тот и был господином. В одном произведении позднего Средневековья приведены такие сетования крестьянина: «Трудом моих рук питаются бессовестные и праздные, и они же преследуют меня голодом и мечом… Они живут мною, а я умираю за них. Им полагалось бы защитить меня от врагов, а они — увы! — не дают мне спокойно съесть куска хлеба».

Облик средневековой цивилизации Западной Европы определялся во многом нравами, принципами, духовными ориентирами рыцарского сословия. На них трудились не только крестьяне, но и ремесленники: их подвиги — реальные и мнимые — воспевали трубадуры, менестрели, барды; их добычей пользовались, подобно вторичным паразитам, бродяги, бездельники, проститутки, разбойники; им прислуживали оруженосцы, лакеи, конюхи, дворовый люд…

Вся эта масса зависимых людей оказывала — невольно — огромное воздействие на привычки, обычаи, нравы, принципы рыцарей. Главным занятием их были поединки, турниры, сражения. Воинская доблесть почиталась важнейшим достоинством. Они как жертвы общественного мнения вынуждены были разыгрывать роль рыцарей без страха и упрека. (Их можно, пожалуй, сравнить с женщинами, готовыми ради моды страдать, рисковать здоровьем.) Повышенная эмоциональность помогала им в единоборствах, сражениях, но вредила в затяжных военных кампаниях и длительных переходах.

Религиозный энтузиазм вдохновлял не так уж и многих. Это показывает история Четвертого крестового похода. Тогда пилигримы вообще не дошли до Святой Земли, даже не попытались отвоевать Гроб Господень у неверных. Они, при подстрекательстве венецианских купцов, предпочли захватить и разграбить христианский Константинополь. Жажда добычи оказалась сильнее стремления к славе и благочестивым подвигам. Иерусалим земной (материальные блага) стал для них желанней Иерусалима небесного (духовных ценностей).

«Поражения, следовавшие одно за другим, — пишет французский историк Жак ле Гофф, — быстрое вырождение мистики крестовых походов в политику, даже в политику скандальную, долго не могли успокоить это мощное волнение Запада. Зов заморских земель на протяжении XII века и позднее будоражил воображение и чувства людей, которым не удавалось найти у себя на Западе смысла их коллективного и индивидуального предназначения».

Мысль интересная. Действительно, отправляясь в крестовые походы, огромные массы людей подсознательно стремиться к наибольшей полноте существования (и в духовной области, и в материальной). Разочарование в обыденной жизни подвигало на поиски ее смысла.

Слишком часто высшие христианские идеалы были только прикрытием корыстных целей, жажды славы и приключений. Но важно уже то, что малообразованные, грубые, наглые, жестокие крестоносцы признавали идеалы как нечто высшее и прекрасное.

В этом проявлялось не столько лицемерие, сколько неспособность — по недостатку разума, из-за дурных привычек — преодолевать свои низменные порывы во имя милосердного Бога. Они более походили на наивных даже в своих лукавствах детей, чем на лицемерных пройдох.

Жак ле Гофф справедливо подчеркнул важную черту средневековых европейцев: «Мало заботясь о благосостоянии, они всем готовы были пожертвовать, если только это было в их власти, ради видимости. Их единственной глубокой и бескорыстной радостью был праздник и игра, хотя у великих и сильных и праздник тоже являлся хвастовством и выставлением себя напоказ».

Впрочем, только ли в те времена было так? Как много великих подвигов и гнуснейших преступлений совершалось ради иллюзорных идей, более или менее искренних убеждений и — не чаще ли всего? — чтобы выглядеть более возвышенным и прекрасным, чем есть на самом деле. Но даже в столь уродливой форме проявляется благоговение к идеалу, признание его высшей, пусть и недостижимой, целью человеческого бытия. Таким идеалом оставался у пилигримов Христос, но уж никак не деньги, злато, комфорт, личное благополучие, здоровье. Хотя, конечно же, было немало крестоносцев, ориентированных на личные интересы, а высокие идеалы оставляющих на дальнем плане.

Сила предубеждения

Предыдущее описание крестовых походов велось с позиций европейца-христианина. Читатель, имеющий самые общие представления о Средневековье и доверительно относящийся к изложению, должен бы проникнуться сочувствием к крестоносцам и неприязнью к «неверным», свирепым и нецивилизованным мусульманам, захватившим христианские святыни. Даже ссылки на малограмотность пилигримов и их злодейства вряд ли сильно поколебали благосклонное к ним отношение.