Ему казалось, что мастера веселы сверх меры и работают с прохладцей, перебрасываясь шутками, которые злили его, потому что были смешными. Живописца он тоже недолюбливал за то, что тот, повиснув вниз головой на лесах, не отвечал на расспросы, зажимая в зубах испачканные голубым кисти. «Разве вы не понимаете, — бормотал наместник, меряя шагами недостроенный портик, — что вы — всего лишь орудие. И я тоже орудие. Я — мыслящий инструмент. Я здесь для того, чтобы спасти этот проклятый город и всех вас, вместе взятых». Он остановился и одернул себя. Спасись для начала сам.
Сегодня он видел странный сон. Тяжелые хлопья снега падали на крыши домов, сияло солнце, миндальные деревья в цвету роняли белые лепестки на снег, на месте центральной площади появилось круглое озеро, по нему плавали пустые лодки, а на дне пульсировал голубой ключ, разветвляясь на подводные рукава.
Наместник никогда не вступал в разговоры о древнем поселении, о его странных обитателях и их внезапной гибели. Изображение города на старинных картах напоминало человеческое тело, распростертое на столе анатомического театра; каждой постройке соответствовал некий орган, улицам — артерии и вены, женский и мужской храмы замещали правое и левое сердце, и только там, где по мнению первого анатома должна находиться душа, не удалось обнаружить ничего, кроме множества маленьких сосудов, запечатанных сургучом. Специальным указом он запретил их вскрывать, распорядился вывезти за пределы государства и потопить все до одного, но горожане продолжали рассуждать о проклятом месте, о подземных храмах, о светящихся дисках и крестах, появляющихся на закате. Он делал вид, что слушает, но представлял себе водоросли у алтаря и рыб, проплывающих сквозь окна. В этом было что-то окончательное; они стояли на скамейках и молились, пока прибывала вода. Никто даже не попытался влезть повыше. Наверное, они не заметили, как все закончилось и, может быть, стали бессмертными.
Неловким движением наместник опрокинул чернильницу; новый указ превратился в озеро. Он его перепишет, только и всего, а в приметы пускай верят другие. Конечно, ему жаль прежней жизни, которую он вынужден замуровать в стекло, придавить мостовыми, сколоть со стен, как запись, больше не относящуюся к делу. Он любил взбираться по ступеням старого театра, бродить по плитам бывших бань и двориков, мимо девушек, танцующих со змеями, мимо красных колесниц и соревнующихся бегунов, остроносых галер и послушных быков, мимо женщины, говорящей: «Мне не кажется трудным до неба дотронуться», и думать о своем небе, которого он скоро коснется каменной рукой.
Наместник знал, что его нововведения не популярны в народе, но это всего лишь вопрос времени. Еще несколько лет и строительство будет завершено, и тогда он сможет удалиться на покой. Он уедет на восток. Один из его братьев, создавший в пустыне общину переписчиков, давно зовет его к себе. «Мы объясняемся знаками, — писал ему брат, — я давно отвык от звука человеческого голоса. Работы столько, что болтать некогда. Каждый из нас взял на себя маленькую часть Книги. Знаю, что не увижу ее при жизни, и ты не увидишь, но край истины лучше, чем ничего. В последнее время я стал терять зрение и скоро ослепну совсем. Это значит, что моя работа подходит к концу. Поспеши, если хочешь проститься со мной. Все чаще я вижу свет, о котором не могу рассказать. Слова перед ним — словно сухая трава, которая вспыхивает, как волосы на моей голове, и выгорает без следа».
Роза ветров. Стороны света
Впервые Таня оказалась так далеко от дома.
Родители отправили ее на лето к морю, в маленький детский лагерь, состоящий из нескольких фанерных корпусов и волейбольной площадки. В центре лагеря, на песчаном островке находился самый настоящий самолет, с пропеллером и сдвоенными крыльями. Лагерь принадлежал профсоюзу работников авиации, и вожатые, все как один, были сотрудниками летных институтов. Они-то и рассказали историю самолета, который, по их словам, стоит здесь с незапамятных времен.
Давным-давно один молодой пилот, пролетая над полуостровом, был поражен его красотой и вопреки воле начальства посадил свою машину на мыс. Разъяренный диспетчер призывал на его голову громы и молнии, но ничего не добился. Небо было ясным, как никогда. Увидев эту землю вблизи, летчик понял, что не сможет больше ее покинуть. Для начала он поклялся, что проведет здесь остаток своей жизни, построил первый фанерный домик, насадил свой огород и даже развел виноградничек (который до сих пор можно увидеть на заднем дворе столовой), а потом сделался директором лагеря, добавляли вожатые и смеялись. Директор был ненамного старше их, но отращивал бородку и вообще старался выглядеть запущенно, носил свитера грубой вязки, говорил басом. Последнее явно доставляло ему неудобства, но дети верили, что перед ними тот самый пилот и слушались его беспрекословно. Единственное, что не удавалось пресечь, — ночные полеты. Под крылом самолета до сих пор обитала какая-то таинственная подъемная сила и каждую ночь из кабины вынимали ребенка, который собирался отправиться в космос в одной пижаме.
Место было не просто красивым, оно было единственным. Круглый мыс, напоминавший миндальное пирожное, служил границей между двумя морями, синим и зеленым. Зеленое море оказалось теплым и неглубоким, синее всю ночь шуршало шельфом, ворочалось и ворчало, пытаясь согреться и уснуть. Скалистые бухточки были усеяны слюдой, а на вершине полуострова находилась ржавая вышка с радаром наверху, из которой иногда сыпались мелкие стеклянные катушки, напоминающие улиток. Брошенная военная техника придавала окрестностям идиллический вид: война окончена, люди забыли значение этого слова. Трава, пробивающаяся сквозь бронированные корпуса боевых машин, люки, покрытые золотистым лишайником, орудия, на которые девчонки вешали венки из одуванчиков, — все это говорило о мирной земле больше, чем нетронутая природа.
Прежде чем вывести детей за территорию, директор поднимался в самолет, садился на штурманское место и смотрел, куда им сегодня идти, к синему морю или к зеленому. Тихую гавань можно было узнать по мелким лодочкам, едва качающимся у берега, по птичьим следам у выжидающих снастей, по собственной безветренной зоркости, пробивающей воду до основания, где между мохнатых веточек застыли узкие, гладкие рыбы.
Утром ветер свистел, разбиваясь о тонкие стенки домика, точно попав на певучую щель флейты. По вечерам дети и взрослые смотрели кино на открытом воздухе, и на экране мелькали летучие мыши, ночные бабочки и ветки деревьев.
Таня недолго оставалась одна. На третий день у нее появилась подружка, Света Дунаева, бойкая девочка с косичками. В лагере было много интересных дел. Дети раскрашивали флажки, вырезали звезды из разноцветной бумаги, нанизывали раковины на желтые капроновые нити, пели под баян, забегали в море по свистку и отказывались выходить на берег по зову старших. Старшие относились к этому либерально. По мнению главврача, неокрепшим городским организмам на все про все полагалось не более десяти минут, но даже взрослые понимали, что это совершенная чепуха. Девочки зажимали носы и ныряли навстречу друг другу; косички волновались и поднимались на поверхность как головки подводных цветов. Под водой свисток был совсем не слышен.
После ужина вожатые снова нарушали нестрогий распорядок — сосчитав головы у дырки в заборе и всех поголовно освитерив, они вели детей к морю под оглушительное пение цикад. На берегу жгли костры, жарили на палочках хлеб и рассказывали всякие истории. Перешеек, словно браслетик на детской руке, мерцал бусинками огней в тех домах, где еще не спали. Бывало, что поселок погружался в сон, а они все сидели у костра, учились находить Полярную, ждали, когда над морем поднимутся зимние звезды, зевали, но стоически сопротивлялись сну. Ночь быстро текла сквозь костер и однажды, после нескольких часов блуждания по берегу в казенных одеялах, они увидели, как появляется на свет красное, словно леденец, охрипшее солнце.