Уже к ноябрю Милорадович был в Санкт-Петербурге.

«В столицу здешнюю прибыл граф Михаил Андреевич Милорадович. Не буду я вам говорить о восторге всех здешних жителей при появлении Героя. Я был свидетелем, как с хлебом и солью и со слезами умиления приходили многие взглянуть на Предводителя войск, с Италийской войны до днесь Отечеству со славою служащего. Я видел, как сии русские готовились и хотели ему выразить свою благодарность… Граф принимает всех с чувствительностью, с откровенным сердцем и с свойственной ему любезностью. Войска восхищаются, что опять под начальством того, который вел их всегда к победам. Я слышал, что они называли его красою гвардии; а солдатское слово есть отголосок сердечный и залог любви и славы. Ее императорское величество [1514]и их императорские высочества изволили его принять с отличным благоволением. 1 ноября, в воскресенье, был граф в соборе Казанской Божией Матери, где гробница Смоленского. У оной и под трофеями, из коих многие доставлены им с полей славы, велел он петь панихиду. Многочисленное стечение народа толпилось смотреть, как русский военачальник во храме Божием приносит дань жертвы Творцу, всех благ подателю. Мысль, что он здесь теперь цел и невредим у гроба того, с которым разделял лавры, который, сняв с себя ленту Святого Владимира, украсил оной грудь своего достойного сподвижника Милорадовича, — сия мысль преисполнила его благоговением к судьбам неисповедимого Божества» [1515].

На следующий день граф отправился в Александро-Невскую лавру, где была отслужена панихида по князю Италийскому.

«Портреты Суворова находились в каждой комнате. Суворов был его кумир, но Кутузова он не любил, хотя чтил память его, и при каждом случае бывал особенно им ласкаем. Кутузов не называл его иначе, как "mon cher enfant, mon enfant bien-aime" [1516]. На другой день по возвращении Милорадовича из Парижа в Петербург, он поехал в Невский монастырь и в Казанский собор и просил духовенство отслужить панихиду по Суворову и Кутузову» [1517].

Не всё в отношениях Кутузова и Милорадовича было столь гладко, как казалось, — людьми они во всех отношениях были весьма разными. Однако благодарная память об усопшем полководце, немало сделавшем как для России, так и лично для него, сохранилась у Михаила Андреевича навсегда. Благодарная память — признак истинного благородства!

Гавриил Романович Державин, прославленный поэт минувшего века, написал тогда стихи «К портрету графа Михаила Андреевича Милорадовича»:

Не станем утверждать, что написано очень изящно, зато — от души.

«По возвращении из походов Милорадович вскоре был назначен командиром Гвардейского корпуса, который при нем находился на должной высоте…» [1519]Это назначение граф получил 14 ноября 1814 года.

«Если граф Милорадович был достойным начальником тогдашней русской гвардии, то и гвардия того времени была более нежели достойна иметь своим представителем такого боевого и благородного генерала. Известно, что русская гвардия никогда не имела в своих рядах столь просвещенных, гуманных и замечательных, во всех отношениях, офицеров, как в упоминаемую эпоху. Цвет русского дворянства стоял в рядах этого отборнейшего войска. Почти все тогдашние гвардейские офицеры в трудовых походах своих многое видели, многому научились и многому продолжали учиться. С другой стороны, солдаты, гордые своими победами, были ведены так, что вполне сохранили тот боевой дух, ту смелую предприимчивость и ту сметку, которые должны быть присущи каждому солдату» [1520].

Когда сам Михаил Андреевич начинал службу в гвардии, она состояла всего из четырех полков: трех пеших и конного. При Павле I к ним прибавились еще три конных полка — Кавалергардский, лейб-гвардии Гусарский и лейб-гвардии Казачий, а также — гвардейские Егерский и Артиллерийский батальоны. Зато при Александре I, в особенности — после Отечественной войны и заграничных походов, гвардия сразу увеличилась в несколько раз. В это царствование были образованы лейб-гвардии Драгунский, Уланский, Кирасирский его величества, Конно-Егерский и Гродненский гусарский (но это уже в 1824 году) полки, а также — гвардейский жандармский полуэскадрон. И это только в кавалерии! В пехоте же сформировали полки лейб-гвардии Литовский, в 1817 году ставший Московским, и лейб-гвардии Финляндский, причислили к гвардии лейб-гренадеров и Павловцев; появились лейб-гвардии Саперный батальон, Гвардейский экипаж, лейб-гвардии Артиллерийская бригада, гвардейская Конная артиллерия и даже гвардейская инвалидная бригада. Но ведь и это еще не всё, потому как в 1817 году в Варшаве, где в качестве главнокомандующего Польской армией воцарился цесаревич Константин, были сформированы лейб-гвардии Литовский и Волынский полки, лейб-гвардии Подольский кирасирский и лейб-гвардии Уланский наследника цесаревича, да еще и гвардейская батарейная рота. Кажется, это все!

Понятно, что количество неизбежно сказывалось на качестве. Всего два примера, и оба относятся к гвардейской артиллерии.

Начнем с того, что там произошла дуэль — а это государем было строжайше запрещено — по вопросам чести. Все обошлось без крови, однако нашлись «ябедники», о том сообщившие. В результате «Козен [1521]донес о сем Милорадовичу, тот немедленно приказал арестовать [полковников] Базилевича, Столыпина и [капитана] Ярошевицкого, посадить их на гауптвахты порознь… и назначил особую комиссию из полковников от каждого гвардейского полка по одному, под председательством начальника 1-й гвардейской пехотной дивизии барона Розена, коей поручил произвести строжайшее следствие… Дня за три до приезда государя Базилевич и Столыпин были освобождены из-под ареста, и каждый из них получил открытое свидетельство от графа Милорадовича, что донос Ярошевицкого на них совершенно неоснователен» [1522].

Государь тогда вновь ездил в Европу и только еще возвращался в Петербург. «Наконец появился флаг на Зимнем дворце, и в тот же день велено всем гвардейским офицерам быть на выходе. Всех удивило, что при этом не было артиллерийских офицеров; они приезжали, но их не пустили во дворец. Полковник Таубе [1523]донес государю, что офицеры его бригады в сношении с ним позволили себе дерзость. Таубе был ненавидим и офицерами, и солдатами; но вследствие его доноса два князя Горчаковых [1524]… и еще пять отличных офицеров были высланы в армию» [1525].

Мерзко. А ведь только что окончились Отечественная война и заграничные походы — «Время незабвенное! Время славы и восторга!». Казалось бы… Но не станем рассуждать о несовершенстве человеческой природы — тот или иной камень можно бросить в любого, и наш герой, к сожалению, не исключение. Вот что весной 1815 года писал князь П.А. Вяземский А.И. Тургеневу [1526]: «Я в Петербурге имею несколько добрых людей, которые помогут мне, и людей с голосом и весом. На иных из них могу рассчитывать, как на каменную стену, по дружбе их ко мне; на других — и так, и сяк, смотря по погоде. В числе последних занимает первое место Милорадович. Он меня любит, готов сделать мне одолжение и вызвался сам на то, но он — ветер, и к тому же сомневаюсь, чтобы дул ему всегда попутный ветер» [1527].