— Вот и свиделись. Повзрослела.

— А ты постарел.

Он дернул правым плечом и поскреб левое, знакомо перетянутое грязной повязкой. В плече, сколь знала Таннис, сидел наконечник стрелы, который и отравлял жизнь папаше Шутгару. По дождливой погоде, когда наконечник оживал, папаша становился мрачен и прижимист сверхмеры, хотя его и так сложно было упрекнуть в неподобающей щедрости.

— Есть чего? — поинтересовался папаша, открывая дверь хижины.

А в ней все по-прежнему. Знакомо заскрипела под ногой половица… и в нос ударила странная смесь гнили и благовоний.

— Вот, — Таннис вытащила брегет. — Возьмешь?

Папаша проковылял к прилавку, которым служил древний стол, подпертый на один угол кирпичом. Ни стол, ни кирпич за прошедшие годы не изменились. И папаша, кинув на стол грязный платок, положил часы, раскрыл, провел пальцем по крышке… он мог сидеть так долго, придирчиво оценивая каждую вещь, и некогда эта его привычка выводила Таннис из себя.

Папаша перевернул брегет, поскреб заднюю крышку, потряс и, поднеся к уху, вновь замер.

— Что…

Папаша приложил палец к губам, и Таннис замолчала.

Он слушал биение механического сердца, кивая собственным своим мыслям.

— Дорогая штучка, — наконец, произнес он. И назвал цену, безбожно заниженную. И в этом папаша остался верен себе. Торг был коротким, злым, и он, осклабившись — как ни странно, но зубы у него сохранились все, пусть и темные, кривые — сказал:

— А ты повзрослела, девочка. Я рад, что ты еще бегаешь.

— А уж я до чего рада.

Вспоминать о прошлом было… неприятно.

— Осторожней будь, — он убрал часы в ящик стола, где — Таннис не сомневалась — лежало немало презабавных вещей. Папаша поднялся и, потерев раненую ногу, проковылял к ширме.

— Мне не деньгами.

Деньги у Таннис имелись, но показывать их папаше при всем его добром к ней расположении — надо же, и оно не истерлось за минувшие годы, — было неразумно. Папаша кивнул, ничуть не удивившись.

— Две коробки яичного порошка, — Таннис присела на шаткий табурет. — Мясные консервы есть?

Кейрен вряд ли долго на хлебе с водой продержится. И уж точно не обрадуется новости, что заключение его продлится на неделю-другую… а то и дольше.

Товар папаша Шутгар по-прежнему хранил в старых коробках, расставленных по одному лишь хозяину ведомому принципу. Он ковылял, заглядывая то в одну, то в другую, запускал руки, перебирая жестяные банки, громыхая стеклом и вздыхая так горестно, словно жаль ему было расставаться со столь ценными вещицами.

— Слушок прошел презабавный, — папаша поставил к горе банку джема, судя по виду, застоявшегося, но все равно такая щедрость была непривычна. — Что ищут тебя.

Полиция?

Нет, о полиции папаша Шутгар упоминать не стал бы.

— И ежель случится кому тебя заприметить, — он вытащил и пару серых матерчатых сумок с широкими лямками, в которые сам принялся распихивать покупки. — То надобно словечко шепнуть. За такое словечко живыми деньгами заплатят. Прилично, я тебе скажу, заплатят.

Таннис вздохнула.

Что ей делать?

А ведь папаша знает про подземелья… и нечего думать, что забыл он. Небось, до маразма Шутгару далеко, и на память он не жалуется.

— А ежели голову твою бедовую принести, то и втрое выйдет… а то и вчетверо.

Он вышел, исчез ненадолго за ширмой, но вернулся со свертком, который сунул в руки.

— Мясо сушеное. Залечь тебе надобно на месяцок, а то и два…

— Спасибо.

Мясо. Сушеное. Совет. Нет, не собирается папаша Шутгар сдавать ее. Свой он человек, из старых, честных, хоть бы и честность эта весьма сомнительного пошиба.

— Заляжешь на месяц. Недельки через две я… у своего склада буду, если не забыла, где искать.

Таннис тряхнула головой: разве ж забудешь?

— Вот там и встретимся. Если чего мало будет — скажешь.

— Спасибо. Я… я расплачусь за помощь.

— Расплатится она, — папаша дернул плечом и поморщился, небось, оживший осколок впился в плоть. — Молодая, глупая… все вы молодые, глупые… приходите, уходите, и добро, когда в жизнь, а то все больше к конопляной вдове… что, думаешь, я вовсе бессердечный?

Так и шутили, дескать, у папаши в груди вместо сердца счетная машинка стоит.

— Думаешь, мне твоих не жалко было, когда повязали? Жалко… только сама ж понимаешь, на жалости долго не проживешь.

Он подхватил сумки.

— Доволочешь-то? — и сам себе ответил. — Доволочешь. Вымахала деваха… а была-то тощею… постреленок… связалась вот…

Связалась. На свою голову. А как развязаться, Таннис не представляла.

— Спасибо, — сказала она в третий раз и, поддавшись порыву, обняла папашу. А он, только крякнул и отмахнулся:

— Иди уже. Стрекоза. И поосторожней там.

Таннис постарается.

Глава 12

На разрушенном доме умирало пламя. Оно еще металось, пожирая остатки деревянных перекрытий, вздымаясь по кирпичным стенам, которые раскалялись и осыпались с треском, с хрустом. Пламя же пробиралось в разрушенные квартиры, жадно поглощая все, до чего дотягивалось. И Брокк старался не думать, что этот дом, ныне похожий на разрушенный муравейник, был живым.

Был.

Огонь не оставит ничего, кроме выплавленного камня.

И надо радоваться, что сила заряда была невелика.

Радоваться не получалось. Брокк стоял за оцеплением, наблюдая за тщетной суетой пожарных, которые уже отчаялись успокоить разбушевавшееся пламя, но сосредоточились всецело на том, чтобы не позволить ему растечься по Нижнему городу.

Здесь дома стояли плотно. И соседний, лишь задетый взрывом, теперь стоял, грозя обвалиться в любой момент. Лишенный окон, с пробитой крышей и сломанными перекрытиями, он стоял чудом. Но вот дом покачнулся и медленно, точно надеясь, что люди успеют удержать его, стал заваливаться.

— В стороны! — старший смены кричал в рупор, и голос едва не сорвал, но все равно не был слышен в гуле иных голосов, в грохоте осыпающегося камня, в гуле огня. Толпа все же подалась назад, спеша убраться из-под дождя щебенки. Кто-то заголосил, подвывая…

— Мастер, вам следует отойти в сторону, — рядом с Брокком маячила тень гвардейца, того самого, что, остановив экипаж именем Короля, передал депешу.

Первый взрыв случился на старых складах, ночью, но не причинил особого вреда, разве что шлюзы сорвало, да и то вода ушла в катакомбы. Но Брокку вменялось оказать всяческое содействие следствию.

Он еще удивился, что о взрыве сообщил не Кейрен.

— Мастер, — гвардеец не смел прикоснуться, но все же вклинился между Брокком и осыпающимся домом. — Я отвечаю за вашу безопасность.

Экипаж был на мосту, когда громыхнуло. Далеко. Глухо. Знакомо.

К месту взрыва Брокк успел раньше пожарных расчетов и, окинув огненный столп взглядом, приказал поставить оцепление.

Тушить этот пожар не имело смысла, но люди пытались.

Раненый дом осел с ужасающим грохотом, подняв клубы меловой пыли. И кто-то завыл, перекрикивая пламя.

Да, люди успели уйти… те, кто мог ходить. Но кто-то остался. Кто-то всегда остается.

Светлое небо вдруг раскрылось, расщедрилось на дождь. Холодные струи мешались с пылью, с огнем, и рожденный в этом соприкосновении пар обжигал горло. Брокк вытащил платок и, повинуясь настойчивым уговорам гвардейца, отступил.

Смотреть и вправду было не на что.

Кажется, отныне его сны станут несколько более разнообразны.

— Величественное зрелище, неправда ли? — Олаф стоял, опираясь на стойку пожарного экипажа. — Этакое, знаете ли, первозданное буйство стихии.

Он нежно провел ладонью по лакированному борту.

— Поневоле перед силой подобной начинаешь ощущать собственную ничтожность. И все же влечет…

В светлых глазах Олафа отражалось пламя. Он смотрел на Брокка, но тот готов был поклясться, что Олаф его не видит.

— Вы ведь слышите его голос, Мастер?

Пальцы исследовали трещины, царапины, пузыри, которыми пошел лак от жара.