- Что вы делаете, матушка? – против воли спросила Изабель, глядя, как корчится в огне охапка тонких, изящно выделанных листов, исписанных знакомым почерком.

- Разбираю бумаги, - ответила Вирджиния. – Это письма твоего отца, а они мне больше не нужны. Сомневаюсь, чтобы и здесь они пригодились кому-то… а я не хочу тащить с собой лишний груз.

- Так это правда? – спросила Изабель, глядя на нее. – Это правда, что вы уезжаете, Ваше Величество?

Королева пожала плечами.

- Это правда. Но ты-то откуда об этом знаешь?

- Мне сообщил лорд-регент… король.

- Быстро, - равнодушно сказала королева. – Что ж, через несколько дней это все равно стало бы известно.

- Он сделал мне предложение, - едва слышно выговорила Изабель, по-прежнему глядя на мать.

- Да? – Вирджиния швырнула в огонь еще несколько листов. – Собственно, я знаю. Густав как раз и приходил ко мне просить твоей руки.

- Что мне делать, матушка? – прошептала принцесса.

- Тебе решать, дорогая моя, но я бы советовала принять предложение Густава. Это очень хорошая партия, а ты должна понимать, что сейчас тебе вряд ли придется рассчитывать на что-то большее – времена трудные, и…

- Матушка, - вспыхнула Изабель, - зачем вы так?

- Я что-то не то сказала? – удивилась королева.

- Зачем… почему вы уезжаете? – с отчаянием спросила Изабель. – Ну, почему?!

- Видишь ли, дорогая, в сложившихся обстоятельствах для меня это будет наилучшим решением. После смерти твоего отца я здесь по сути никому не нужна. И выходов у меня только два: или монастырь, или уехать домой, на родину. Ты же понимаешь, что я выберу второе.

- Матушка… а как же мы? О нас вы не думаете?

- Дорогая моя, - Вирджиния отложила бумаги и всем телом развернулась к дочери, – а ты никогда не задумывалась над тем, что я единственный раз в жизни имею право поступить так, как считаю лучшим для себя? Я всю жизнь должна была подчиняться чьей-то воле: сначала государственной необходимости, когда выходила замуж, потом вашим нуждам и интересам королевства, потом еще тысяче разных условий. Здесь, после смерти твоего отца, я лишняя. У меня нет мужа, который защитил бы меня, нет сына. И вот теперь мне предлагают выбирать между смертью и жизнью: между уходом в монастырь и возвращением домой. На родину, Изабель. Как ты думаешь, что я могу выбрать? Если же я откажусь от того и от другого, я дождусь только порции яда в бокале или кинжала ночью в постели. Ты этого хочешь?

- Матушка! Возьмите нас с собой!

- Дорогая моя, мне очень жаль, но Его Величество выпускает меня одну. На вас у него другие планы. И потом, чего ты так боишься? Ты выйдешь за него замуж, а девочки…

- Я не выйду за него замуж! – с отчаянием закричала Изабель. – Никогда!

- Очень зря. Ты не в том положении, чтобы ставить условия.

- Матушка… а как же девочки?

- Его Величество обещал устроить им приличную партию, - сухо ответила Вирджиния. – Он обещал мне позаботиться об их судьбе.

- Да он лжет! – не выдержала Изабель. - Он убьет их так же, как убил Августа. Он… он страшный человек!

- Изабель, перестань кричать! И прекрати рассказывать мне сказки, - с легким раздражением перебила принцессу Вирджиния. – У меня еще масса дел. Если у тебя есть что сказать по существу, говори. Если нет – я тебя не задерживаю.

Несколько мгновений принцесса в упор смотрела на мать. Потом губы ее изогнулись в презрительной усмешке.

- Значит, вы испугались, Ваше Величество, - с презрением проговорила она. – Он запугал вас, да? Что ж, очень жаль, что собственную безопасность вы цените дороже, чем судьбу детей. Вам мало было потерять сына?

- Изабель, ты испытываешь мое терпение, - голос королевы был ровным и холодным. – Выйди вон или я прикажу вывести тебя.

- Скатертью дорожка, Ваше Величество! – отчеканила девушка. – Надеюсь, в Версане вас не будет мучить совесть!

И вышла, развернувшись на каблуках, от души хлопнула за собой дверью. Тяжелая картина, висевшая на стене, закачалась, и хрустальные подвески на люстре отозвались ей печальным звоном.

* * *

В ноябре, после недели осенних дождей, снова наступило тепло. Уже опадали с тихим шелестом листья на деревьях, а лужи по ночам затягивало непрочным ледком, но днем солнце еще пригревало. Последнему этому теплу радовались уличные кошки, грелись лениво на заборах, обернув лапками хвосты. По воскресеньям на улицах бывало многолюдно; не только старики щурились на солнце на завалинках, не только гуляла вечерами молодежь, но и почтенные отцы и матери семейств чаще обычного стояли у ворот, лузгали семечки подсолнуха, пересмеивались, обсуждая друг друга.

Вечерами – уже темными, длинными – к бабке Катарине приходили гости. Соседки, товарки, дальние родственницы и кумы – каждую субботу дородные, чисто одетые женщины усаживались в ряд на длинной скамье, прихлебывали чай с принесенными с собой плюшками и пирогами, вытаскивали рукоделие – и говорили. Обо всем. Об урожае, о том, как отелилась соседская корова, о том, что у дочери сапожника были роды тяжелые, а у соседской Марты – как пробочка выскочил, о детях и внуках… Вета садилась в уголок с работой – теперь она целыми днями мастерила вещички для того маленького, кто должен был появиться на свет, если все пойдет хорошо, в мае – и слушала. А порой холодела, плотнее забивалась в угол, прятала глаза: тетки болтали про нового короля и короля старого, и про жизнь при дворе (Вета порой диву давалась: откуда скромный обыватель может столько знать?). Говорили и о пропавшем, а вроде и погибшем принце, и о заговоре, и каких трудов стоило девушке сдержать слезы или не закричать, слушая, как просто, лениво и откровенно обсуждают они их любовь и жизнь, их мечты и надежды, как выворачивают наизнанку тайны, приписывая героям историй мотивы, им вовсе не свойственные. Иногда ей хотелось крикнуть, что все это неправда, что они врут и пусть убираются, но она только ниже опускала голову, а потом принималась распарывать уже сделанное, потому что стежки-то выходили длиной едва ли не с палец.

Не обошли бабы вниманием и ее, Вету. В первый же субботний вечер, после бани, когда стемнело, заходили в дом, одна за другой кланялись бабке и крестились, и каждая зыркала на Вету и поджимала губы. А потом, напившись чаю и поговорив о погоде и о ценах на мясо в нынешний год, снова рассматривали ее, уже откровенно и оценивающе.

- Эта, что ль, приемыш-то у вас, бабуль?

- Эта, - кивнула бабка Катарина, - эта самая.

- Ишь, худая, точно щепка. Силы-то есть работать?

- Пока не жалуюсь, - ответила бабка. – Да я и сама покуда ничего, - она засмеялась и вытянула морщинистые руки.

- Ты-то ничего, а она гляди – оберет тебя да сбежит, а того хуже из дому выставит. Наплачешься.

- Что ж вы, бабы, на человека не знаючи напраслину возвели, - заступилась бабка. – Девочка у меня хорошая, ласковая. Сирота ведь, как не пригреть сироту?

- Сирота! А глазами-то зыркает, конопатая. Тебя как зовут, девица? – они обращались к ней нарочито ласково, точно к умалишенной, всего разговора не слышавшей.

- Вета, - тихо ответила девушка, не отрываясь от работы.

- Имя-то какое… не наше. Иль ты не здешняя, Вета?

- Здешняя, - так же тихо, но с ноткой вызова сказала Вета. – Отец у меня с Севера.

- Ну, оно и видно. Хилая ты. Смотри, бабушке-то кланяйся, она тебя пригрела…

Вета с радостью убежала бы от таких расспросов и обсуждений, если б было куда. И напрасно надеялась она, что все обойдется одним разом – новизна события так и не стерлась в течение всей зимы. Каждый раз, собираясь у Катарины, бабы обязательно спрашивали хозяйку:

- Что, Катарина, приемыш-то твой? Привыкает?

Бабка оглядывалась на замершую в углу фигурку за работой и охотно кивала:

- Привыкает…

И тетки обязательно обращались к Вете:

- Так ты смотри, конопатая, кланяйся бабушке. Она тебя пригрела…