Отложив книгу, Яков лег на спину, подложил руки под голову.

Безостановочно струилась, текла, оставаясь на месте, высокая синева, тончайше вызолоченная солнцем; врезанная в эту синеву, неподвижно, не шелохнувшись, висела узорная листва деревьев, где-то вблизи трудолюбиво отстукивал тире и точки лесной связист — дятел, тоненько высвистывали синицы, и от этих ненавязчивых естественных звуков зеленое безмолвие было живым, радостным, успокаивающим…

Проснулся Яков от того, что стало жарко: поднявшееся в зенит солнце отыскало его и на укромной поляне. Опершись на локти, он подвинулся в тень, коснулся щекой прохладной травы и засмеялся: прямо у его глаз, на тонкой согнутой ножке, висела крупная земляничина. Может, она и покраснела, пока он дремал? — один пупырчатый бочок ее был еще бело-сизым.

Благородные Форсайты обедали поздно, они вполне могли подождать, а Яков не прочь уже был бы подкрепиться. Зря, наверно, с блинами поскромничал — половина стопы осталась!..

Он еще не вышел из лесу, когда услышал громкие незнакомые голоса. Не показываясь, Яков раздвинул кусты и не узнал тихой усадьбы.

У дома стояло несколько подвод. Рядом со стогом сена, что высился у сарая, поднялся второй. Громко разговаривая, под сосной, во главе с Тимофеем, сидели мужчины, один из них, с седыми усами, — в черной тюбетейке. Звенели стаканы, застольная беседа была в полном разгаре.

Яков обогнул поляну, забрался на сеновал. Он немножко злился и сам же над собой подтрунивал. Пообедал, называется!.. Кажется, он опять задремал; во всяком случае, когда он очнулся, ни голосов, ни лошадиного ржания уже не было слышно.

— Ты где это пропал? — хмельной широкой ухмылкой встретил его Тимофей, укладываясь на свое излюбленное место — в телегу, на мягкую привядшую траву. — Жалко!.. А мы тут гульнули.

Он смачно зевнул, вытянулся. Ожесточенно выскабливающая стол Клавдия на секунду оглянулась, шарахнула на доски целое ведро воды…

Вообще Яков вскоре убедился, что дом лесника навещают довольно часто, и посетители, по простейшему признаку, делятся на две категории: тех, кого Тимофей угощает сам, и кто угощает его. Вторых было больше: от лесника зависело, где и какую делянку отведет он под заготовку дров, разрешит ли накосить сена: на поллитровки в этих случаях не скупились. Сам же угощение, покрикивая на жену, Тимофей ставил своему лесному начальству и тем, кто оказывал ему услуги по хозяйству. Любопытно, что и с теми, и с другими Тимофей вел себя совершенно одинаково: не угодничал перед старшим лесничим, приезжавшим на «газике», не заносился перед просителями — выпивки проходили просто, деловито, как нечто само собой разумеющееся.

— Ловчишь ты, мужик, — поневоле разобравшись во всей этой нехитрой механике и, главное, по дурацкой своей привычке вмешиваться не в свое дело, сказал однажды Яков.

— Это чем же? — удивился Тимофей. — Люди ко мне с уважением, и я к ним. Видал, какой татары мне стог сгрохали? Так что ж я им — бутылку пожалею?

— Да ведь незаконно.

— Почему? Билеты у них выправлены, бумажки на руках — все честь по чести. У меня вон ни одного самовольного порубщика нет. Не то что у других. Закон я знаю. Все по-людски.

Черные цыгановатые глаза Тимофея глянули на Якова умно, жестоковато.

— Ты что ж думаешь: взятки беру? Погляди у меня в дому — много я добра натащил?

Это было правдой. В доме, срубленном, как и все деревенские избы, на две половины — кухня и горница, — стояли только кровати, большая железная и маленькая деревянная, дешевый комодик и стол. Пожалуй, единственное, что отличало жилище, была ревниво поддерживаемая, прямо-таки стерильная чистота марлевых занавесок, до блеска вымытых окон, прохладных крашеных полов, прикрытых самоткаными половиками. Излишеств тут не было…

— А начальство зачем поишь? — настаивал Яков.

— Бутылку-то на троих? — усмехнулся Тимофей. — Натряслись за день по нашим колдобинам, заехали — как же людей не покормить. У нас в лесу ресторанов нет. И по делам заодно потолковали. А как же?

На все вопросы у Тимофея немедленно находились убедительные ответы; чувствуя внутренне свою правоту, Яков ничего не мог противопоставить их незамысловатой житейской непробиваемости, рассердился и на себя, и на Тимофея.

— Без бутылки, значит, нельзя? Жене-то вон твоей не нравится.

Тимофей снова — теперь уже с добродушной хитринкой — ухмыльнулся.

— А ты когда видал, чтоб хоть одна баба, если сама, конечно, не заливает, мужика уговаривала: выпей с устатку!.. Их слушать — на корню засохнешь.

Переливать из пустого в порожнее ему, видно, надоело, он поднялся.

— Не спорь лучше. Как ты к людям, так и они к тебе, помяни мое слово. — И с обидной прямолинейностью заткнул своему оппоненту рот: — Тебя послушать, так и тебя пускать-то не надо было. А ты попросился — пожалуйста, живи!..

Может быть, с этого разговора, а может быть, незаметно и раньше убедившись, что Яков по части выпивок не компаньон, Тимофей утратил к нему интерес. Иногда Якову казалось, что вначале Тимофей относился к нему внимательней еще и потому, что просто-напросто присматривался, не поглядывает ли постоялец на его молоденькую жену, возможно, виноват в этом был и сам Яков, как-то неосторожно пошутивший, что женщина, если с ней обращаться грубо, может найти кого и поласковей. Во всяком случае, Тимофей, бывало, за день несколько раз наведывался домой, обычно окликал его. Пропадая с утра до вечера на речке или в лесу, Яков иногда отзывался, иногда — нет; домой он приходил только вечером, в сумерках, не считая обеда, когда семья лесника была в сборе. Клавдия же тем более не могла подать никакого повода даже для малейших подозрений. «Доброе утро», «на здоровье», настороженный, чуть исподлобья взгляд — вот, пожалуй, и все их изначальные отношения после знакомства. Да за жену, вероятно, Тимофей и не беспокоился: возможно, тут действовали свои деревенские законы и понятия, при которых и шутка насчет топора могла быть не шуткой… Так или нет, но в неурочное время показываться дома Тимофей перестал, как и перестал обращать внимание на Якова, словно того и не было.

А с Клавдией Яков постепенно разговорился, как это и должно было случиться, если люди живут рядом, хотя один из них по натуре замкнут, а второй не делает никаких попыток к сближению.

Как-то он вернулся из лесу раньше, чем обычно. Запаздывая с обедом, Клавдия метнулась с крыльца, схватила колун и умело ударила по березовой плахе.

Яков молча отобрал колун, легко развалил плаху надвое.

— Спасибо, — кивнула Клавдия, минуту спустя набрав тонких поленьев, и не упрекнула, а объяснила: — Опять Тимофей забыл.

Радуясь возможности поразмяться, Яков наворотил целую гору дров, рубашка на его плечах взмокла.

— Хватит, хватит, куда столько! — снова выйдя из дому, остановила его Клавдия.

— Пускай сохнут. — Яков опустил колун, вытер лоб. — Не женская это работа.

— В деревне ко всему привыкнешь, — тихонько, не жалуясь, сказала Клавдия. — Разве же его каждый день дождешься?

Молчание было нарушено, Яков поинтересовался:

— Все спросить хочу: сколько тебе лет?

— Мне? — Серые с крапинками глаза глянули на него удивленно и тотчас ушли в сторону. — Двадцать один… скоро будет.

— Это когда же ты замуж-то вышла?

Чистые щеки Клавдии до самых висков порозовели.

— В семнадцать.

— А что ж так рано?

— Ну как рано? — Клавдия помялась, говорить неправду она, видимо, не умела. — Мать схоронили, отец другую привел… Тимофей и посватался. Первый парень на деревне был.

Она неприметно усмехнулась, или, может быть, Якову это только показалось.

— А не скучно тут все время жить?

— Привычно… Да и скучать-то некогда: весь день на ногах. — Клавдия прислушалась, темно-русые брови ее чутко взлетели. — Похож, едет…

И торопливо ушла, захватив еще несколько поленьев.

Скучать ей действительно было некогда. Чуть свет, когда над низиной клубился туман и холодными зернами росы блестели травы, она доила корову; потом прибиралась по дому, стирала, готовила обед, по пятам за ней, требуя внимания, следовала дочка. В полдень, когда зной становился особенно тягучим, просто нестерпимым, всякая жизнь на усадьбе стихала, под вечер все начиналось сызнова — корова, скотина, чай, ужин, посуда… Тимофей помогал ей только тем, что доставлял дрова да с утра привозил с родника в железной бочке воду. Поставленная вначале в тени, а потом оказавшись на самом пригреве, вода вскоре едва ли не кипела, и Клавдии приходилось не один раз сходить и на колодец.