— Я поедешь, — теперь уже без всяких сомнений отвечала она. — Я и ты далеко поедешь…
Продержавшись еще недели две, морозы наконец смягчились. Ледяной туман растворился, и в полярной ночи стал прорезаться день. К полдню темнота редела, небо блекло, и проступал чахлый, грязноватый свет. Он держался час, от силы полтора, но все-таки это был уже свет, который разламывал ночь и наступал на нее, тяжело отвоевывая минуту за минутой.
Как-то во время такого короткого просвета в ночи Шурка пилил ножовкой снег, близ избушки. Пила ходила трудно, кирпичи получались неровные, кособокие. Разогревшись до пота, Шурка расстегнул телогрейку, сбросил рукавицы и шапку. Напилив еще с десяток кирпичей и уложив их на нарты, он почувствовал приятную усталость и, присев, передохнуть, достал папиросу. Однако прикурить не успел — со стороны реки, скрытой от него снежными завалами, донесся лай собак. И тотчас же отозвались собаки, запертые в сарае. Сомнений не было — кто-то ехал по реке к избушке. Шурка подхватился и побежал в сторону сопок. Но вдруг, передумав, повернул обратно, столкнулся на пороге с Таюнэ.
— Собаки бегут, гости едут!.. — сияя, сообщила она. — Может, охотники, может, Айван!…
— Ты что, забыла?! Нельзя, чтоб меня видели!.. — наливаясь злостью, крикнул он и, оттолкнув ее, исчез за дверью.
Неожиданно к Шурке пришло спокойствие, то самое спокойствие, которым он когда-то обладал в минуты опасности. Он цепким оком оглядел избушку, хладнокровно и быстро стал собирать свои вещи. В чердачный проем полетели сапоги, старые ватные брюки, папиросы, лагерная выцветшая рубашка… Таюнэ суетилась рядом, помогая ему. Потом он ступил валенком на раскаленную железную печку, ухватился за края проема, влез на чердак, лег на ворох мягких шкурок и затаился.
На дворе лаяли собаки, слышались мужские голоса. Так продолжалось с полчаса. Наконец собаки угомонились. Двери избушки захлопали, голоса стали разборчивее. Шурка определил, что приехали двое. Один разговаривал бодрым баском по-русски, другой — гортанно по-чукотски. Оба они втаскивали со двора какие-то вещи, поминутно выходя и возвращаясь.
— Ленты в угол ставь! — бодро распоряжался русский. — Там еще коробка на нартах, неси сюда. Ну, жарища в доме — вроде из проруби в парилку!.. Сниму кухлянку.
Вошла Таюнэ, сказала:
— Собаки крепко голодный, много ели. Потом еще кормить надо. А твоя нарта полоз ломался. Как назад ехать будешь?
— Да уж как-нибудь починим! — ответил русский и, помедлив, спросил: — А ты вроде и не рада нам?
— Я много рада, — сказала Таюнэ. — Только я мало ждала вас, потому пугалась немношко.
— Правильно, — ответил русский. — Нас никто не ждет, и все удивляются. А все потому, что сельсовет решение принял: обслуживать охотников на месте, без отрыва, так сказать, от работы.
Позже, когда приехавшие сели закусывать с дороги, Шурка окончательно понял, кто они и зачем пожаловали.
Русский был киномеханик, другой — приемщик пушнины. Приемщик в основном молчал и, похоже, был в летах. Русский представлялся Шурке молодым. Он-то и разговаривал все время за столом.
Несколько раз в кружки, булькая, лилась жидкость, после чего киномеханик бодро говорил:
— Ну, да здравствует кино! — Или: — За тех, кто в пути! — Или: — Дадим стране больше мягкого золота!..
Но, видно, порции спиртного были небольшими, так как голос киномеханика почти не менялся. Чувствовалось только, что сам он был доволен и своим приездом сюда, и той почетной миссией, которую выполнял.
— Ну, скажи, Таюнэ, верно решил сельсовет, чтоб каждому охотнику картину на месте крутить? — спрашивал он, — И чтоб пушнину на месте принимать?
— Я думать нада, — отвечала Таюнэ.
— А что думать? Если гора не идет к Магомету, Магомет обязан идти к горе, — продолжал он. — Иначе мы не толкнем культуру в массы. А кино самое массовое искусство, об этом Ленин говорил. Верно, Калянто?
Приемщик что-то хрипловато сказал по-чукотски.
— Во, слышишь? Калянто всегда меня поддержит, — констатировал киномеханик.
«Психи малахольные! — подумал Шурка. — Тоже мне массовость — для одной Таюнэ картину крутить!..»
Таюнэ все время молчала. Это стало беспокоить Шурку.
«Сидит, точно аршин проглотила, — недовольно думал он. — Так в два счета заподозрят».
И как раз в эту минуту он услышал внизу голос киномеханика:
— Вот это да! Это как сюда махорка попала? Ты что, махорочку покуриваешь?
— Где видишь? — быстро спросила Таюнэ.
— Да вот, на подоконнике.
«Как же я не заметил?» — похолодел Шурка, уловив в голосе киномеханика явную подозрительность.
— Я сама не куру. Я в магасин купила другим давать, когда приехали. Ты приехал — тебе давать надо. Бери, пашалыста! Видал, пачка целый, сухой? Хороший дым будет.
Киномеханик засмеялся:
— Да нет, спасибо. У меня папиросы.
— Бери, бери, — настаивала Таюнэ. — Я зачем купила? Ты, Калянто, тоже бери! Антруша курил, Калянто курил хороший дым много будет!
— Ну, давай, — согласился киномеханик. — Раз ты такая гостеприимная, обижать нельзя.
— Ты кончал, Антруша, обедал, курил скоро, потом кино крутил! — весело сказала ему Таюнэ, — Я кино скучала!
— Вот это разговор! — обрадовался киномеханик.
Вскоре лампа в избушке погасла, и застрекотал кинодвижок.
Шурка забыл, когда последний раз был в кино. Он бесшумно подполз к проему, глянул вниз. От дверей, где стоял движок, бил в стену яркий голубой столб света. Возле движка на табуретке сидел щуплый паренек с голубым лицом — киномеханик Андрей. Приемщик полулежал у печки. У порога, сжавшись в комочек, сидела Таюнэ, она не отрывала глаз от стены.
Кромка проема мешала Шурке видеть верх стены, от этого люди на экране были без лиц, как бы отрезанными по грудь. В таком виде они сидели, танцевали, объяснялись в любви.
Шурка обогнул проем, прилег с другой стороны. Теперь ему стала видна вся стена. На ней появился шумный город. Толпы людей на тротуарах. На перекрестке жонглировал жезлом милиционер… Мальчишки уплетали мороженое… У киоска росла очередь за мимозами… Город сменился лесом. Какая-то компания расстилала на траве скатерть. Балагуристый парень пел под гитару частушки…
В конце каждой части Таюнэ зажигала лампу, киномеханик менял бобину, опять включал аппарат — фильм продолжался.
Когда на стене появилась крупная надпись: «Конец», Таюнэ потребовала:
— Теперь другой раз покажи!
— Понравилось? — гордо спросил киномеханик. — Я тебе лучше другую покажу, «Тарзан» называется, новая картина, не наша. Потом «Веселых ребят». Не волнуйся, я пять фильмов привез, до утра хватит.
— Эту покажи, — настаивала Таюнэ. — Там девушка красивый.
— Самая красивая девушка — Руслана Таюнэ. Думаешь, вру? Я бы из тебя первую в мире кинозвезду сделал!
«Ты легче, легче!» — мысленно сказал киномеханику Шурка и насторожился, ожидая, что последует дальше.
Но дальше ничего не последовало. Киномеханик заложил в движок кассету, и на стену снова плеснул голубой пучок света.
Картина захватила Таюнэ. Она то смеялась, то пугливо вскрикивала, то замирала. Но когда вдруг шипящий огонь охватил джунгли и стали рушиться деревья, она вскочила и страшно закричала:
— Не надо так! Таюнэ боялась!.. Не надо так!..
— Ты что? — взял ее за руку киномеханик. — Это все нарочно, сейчас кончится. Садись…
Когда же фильм закончился, Таюнэ потребовала показывать сначала. И опять киномеханик убеждал ее:
— Второй раз смотреть — не тот эффект. У нас еще «Пржевальский» на очереди и «Веселые ребята». Копия, правда, староватая, но сойдет…
Он крутил и «Пржевальского», и «Веселых ребят», и «Подвиг разведчика», крутил без передышки, один фильм за другим. Пушник уснул где-то на середине «Веселых ребят» и больше не просыпался.
— Все, баста. Репертуар исчерпан, зажигай лампу, — устало сказал киномеханик, выключив в последний раз движок. — Часиков десять отдохнули культурно — пора спать.