Противник перчатками закрыл лицо. Тогда правая рука Аркадия резко изменила направление и — мощный удар по печени американца.

Дуглас взмахнул руками, словно собрался прыгнуть в воду, и неуклюже, боком повалился на пол.

Он не встал и после счёта «Аут!» Дуглас пришёл в себя только в раздевалке.

И опять имя Шарля Лампье появилось на страницах французских спортивных газет. И опять к Вагнеру посыпались письма от хозяев клубов и менеджеров с деловыми предложениями.

Ну, кажется, что ещё надо человеку? Газеты о нём пишут, деньги есть, о куске хлеба думать не надо. Сиди себе на берегу Сены да рисуй потихоньку. Кончится война, устроишь свою выставку. Райское житьё! Сиди рисуй да слушай шёпот реки и дыхание Парижа.

Аркадий не мог рисовать, не мог спокойно сидеть у Сены. Он рвался домой. Раньше всех он приходил к газетчику на улице Мари. Но что можно было понять из репортажей французских газет? Ничего. «Наступательный дух русской армии по-прежнему велик», «Новое демократическое правительство стоит за войну до победного конца», «Немецкие шпионы сеят смуту».

Уж лучше и не читать эти газеты, всё равно ничего не поймёшь! Но жить без вестей с Родины? Это ещё хуже.

И бюро военного атташе стало для Аркадия маленьким российским островком. Истосковавшийся на чужбине, он тянулся к соотечественникам. Русский язык, русские буквы на документах, воспоминания. Сотрудники Игнатьева привыкли к нему, дружно ходили «болеть» за Аркадия, просили иногда помочь разобраться в бумагах, а главное — сообщали о событиях в России. Но эти люди, оторванные от Родины, пусть даже по-своему честные, сами не могли разобраться в происходящем, сами находились в томительном ожидании событий.

Однажды Аркадий после тренировки забежал к военному атташе. Игнатьева не было. Харлампиева встретил ротмистр Ознобишин. По выражению его лица Аркадий понял, что случилось что-то очень важное.

— Николай Николаевич, в чём дело? На вас лица нет.

самая обыкновенная, пахнущая кошками и помойными вёдрами.

«Не очень, видно, влиятелен-то», — подумал Аркадий.

Он поднялся на третий этаж. Вот дверь с номером семьдесят девять. Аркадий позвонил. Дверь распахнулась сразу же, будто кто-то уже стоял за ней, ожидая его звонка.

— Прапорщик Харлампиев?

— Да.

— Господин полковник ждёт вас.

Аркадий повесил шляпу на обломок оленьего рога, поставил в угол трость. Прихожая, как у дантиста средней руки. Пыльные чехлы, сломанная вешалка, на стенах тусклые фотографии.

— Чушь какая-то. Прямо пещера Лихтвейса!

Он одёрнул пиджак, постучал в дверь.

— Да, прошу, — отозвался приятный баритон.

Аркадий вошёл. Комната чем-то напоминала штаб. Посередине стол. Карты на стенах. Портрет Николая в траурной рамке. Аркадий не поверил своим глазам, за столом сидел самый настоящий русский полковник с гвардейским шифром на погонах. Вид его, да и вся эта комната с огромной картой, утыканной флажками, с портретом Николая, были настолько нелепы здесь, в Париже, что Аркадий не мог подавить улыбку.

— Я не понимаю вашего веселья, прапорщик, — полковник встал. — Здесь штаб. Да, штаб одного из центров борьбы с большевизмом.

— Чем могу быть полезен вам, господин полковник?

— Не мне, не мне, прапорщик. Родине нашей. Измученной, исстрадавшейся Родине.

— То есть как?

— Вы, боевой офицер, спрашиваете меня об этом? Не ожидал. Неужели вам не ясно, как мы, военные, можем помочь России? — полковник сделал паузу, поднял руку. — Только мы, солдаты, спасём нашу Родину. Долг каждого офицера — взять в руки оружие.

— Я не понимаю, полковник, против кого я должен обнажить оружие?

— То есть как? Против большевиков, врагов всего цивилизованного человечества.

— Говоря о большевиках, вы, видимо, имеете в виду русский народ…

— Что за разговоры, прапорщик? Как вы смеете называть народом банду немецких шпионов, людей, изменивших государю, предавших союзников?

— Я хотел бы узнать, кто уполномочил вас говорить со мной.

— Я уполномочен главнокомандующим вооружённых сил юга России…

— А у вас что, в каждой части России есть армия?

— Молчать! — полковник шагнул к Аркадию. Шпоры его угрожающе лязгнули. — Вы не офицер, вы позорите доблестное русское офицерство, вы трус!

Аркадий почувствовал, как его кулаки налились. Ненависть комком поднялась к горлу.

— Слушай, паркетный шаркун, — он схватил полковника за китель, — ты сам воевал когда-нибудь? А? Воевал? Штабная сволочь! А армия твоя — сброд. Вас же раздавят как мух. Понял? А я не трус. Я просто по другую сторону баррикады. Понял?

Он толкнул полковника. Толкнул, не рассчитав сил, и тот, сбив по дороге стул, с грохотом отлетел в угол и распластался на полу.

Аркадий выскочил в коридор. Сорвал шляпу, схватил трость. Он успокоился только на улице. Какая сволочь! Вербует людей! Против кого хочет воевать этот полковник? Против ребят-деповцев из Смоленска, против Ильина, против доброго старосты, грузчиков с Рачевки… Какая сволочь! Нет, хватит, бокса, Парижа! Деньги есть, пора пробираться домой…

Два разговора, происшедших приблизительно в одно и то же время.

Первый в кафе «Ротонда».

— Ты, пойми, Гастон, я больше не могу. Мне нужно домой.

— Ты чудак, Аркадий. Домой через фронт? Каким образом?

— Безразлично. Только домой.

— Хорошо, малыш, у меня есть друг в префектуре, он постарается достать тебе пропуск до Эстонии.

Второй — по телефону.

— Алло!

— Он в «Ротонде».

— Один?

— Нет, с ним ещё кто-то.

— Подождите, пусть останется один.

— Слушаюсь.

— Только чтобы всё было чисто.

— Не извольте беспокоиться, господин полковник.

— С богом.

— Значит, до завтра, Гастон, — Аркадий пожал руку тренеру и зашагал в сторону улицы Мари. Он ходил, как истый парижанин, проходными дворами, экономя время. И сейчас он свернул на улицу Гранд Бательер, оттуда через лабиринты Центрального рынка к себе на Монмартр. Около Пассажа его встретили двое. Они стояли, загородив улицу. Аркадий оглянулся: сзади подбегали ещё двое. Теперь он стоял окружённый со всех сторон.

— Ну-с, господин большевик, поговорим, — придвинулся к нему один в котелке, низко надвинутом на глаза. Он взмахнул тяжёлой тростью. И рухнул: кулак Аркадия точно пришёлся по челюсти.

Аркадий прыгнул вперёд. По плечу больно ударили чем-то тяжёлым. Но он не останавливался, он бежал.

Сзади зловеще грохнул выстрел из офицерского нагана. Потом ещё, ещё. Сорвало шляпу. Где-то начали перекликаться трели полицейских свистков. Он нырнул в лабиринты Центрального рынка…

Ночевал Аркадий у Вагнера. Вызванный по телефону Гастон принёс его вещи. Он же и рассказал, что Аркадия ищет полиция. Деникинская контрразведка сообщила, что бывший прапорщик Харлампиев — агент большевиков.

В тот же день Вагнер достал Аркадию паспорт и пропуск в Эстонию.

А на следующий день вечерним поездом с Северного вокзала уехал некто Кольберг, спортивный импрессарио, совладелец Ревельского «Бокс-клуба».

О САМОМ ГЛАВНОМ

В аллеях не подметали, и листья, бронзовые, с каким-то необычайным отливом, завалили скамейки. Октябрьский ветер неохотно тащил их по траве. Сокольнический парк был удивительно красив. Красив именно своей запущенностью, тишиной, безлюдием. Аркадий Георгиевич видел и Булонский лес, и Таллинский кадриорг, но они даже в сравнение не шли с Сокольниками.

Почему-то для него Москва всегда ассоциировалась именно с этим парком. А в общем в этом ничего удивительного не было. Первые свои акварели в Москве он писал здесь и чемпионом России стал тоже здесь. И на чужбине, долгими ночами думая о Москве, Аркадий Георгиевич вспоминал именно этот заваленный листьями, с покосившимися скамейками парк.