— Покажу, назад пойдем, — обещал Палыч. Его веселила моя оторопь.

Еще одна, едва вылепленная голова, ростом с кулак, сидела на пне и щербато улыбалась подходящему. Приветливость, свойственная скорее черепам, нежели натянутым на них лицам. Следующий, с угрожающе раздутым туловом, обнимал, как брата, передними лапами дряблый мухомор, задних же у него, похоже, не росло вовсе.

— Заснул, пока питался, — смеялся над ним Палыч.

Другой грубо растопырился среди живых иероглифов кроны, решая, в какую сторону бежать, хотя вряд ли смог бы с таким грузным и неоформленным, младенческим телом, разве что еле ползти наподобие спелой личинки. Новая лепная личина глумливо зырила ногтем вмятыми наугад глазницами из-за высоко вскинувшейся кочки с брусничным бисером. Не хотелось бы оказаться лунной полночью на этом месте в их не сразу заметном обществе.

— Вон еще. А там еще, — указывал я Палычу, а он — мне.

Ни одного я не взял, даже не тронул. Противно. Да и Палыч в их отношении не особенно распускал рук. Дать сапогом — разлетится рыжим взрывом, но удерживала незнакомая суеверная тревога, да и пустишь одного по ветру — тут же найдешь другого, оцепенело укоряющего.

К концу нашей прогулки я вполне судил о глинчах в целом как о племени. Почти безлико пялились, ждали приказа «отомри», особого звука, перемены, выгодной им, кого-то напоминали, но больно уж обще выглядели. Припоминались: школьный неолит; степные боги, лошадиные говёхи; печеные-моченые яблоки, несерьезное состязанье кондитеров, творящих пирожные на скорость и на ощупь с платками на глазах; угрюмая плодовитость пустоголового дебила, очарованного лаврами скульптора. В сувенирной лавке их бы вряд ли кто покупал, а в музее дети наверняка ревели бы от этих бурых незрячих рожиц.

Творец не церемонился. Давил материал, наверное, жмурясь или глядя очень далеко, больше увлекаясь числом своих убогих обликом гномов, чем различием и пропорциями отдельных форм. Форм, впрочем, у них раз-два и обходятся. С небольшого зверя, зайчонка или крота, глинч легко мог оказаться заготовкой для чьих-то недолепленных тел, не обязательно людей, но любых, пожалуй, животных, того же крота и зайца. Едва выдавлены из тулова лапки, парные отнюдь не у всякого. Косые петли несовпадающих ушей растопыренно вслушиваются. Неладно посаженный боком кругляш головы, асимметрия с носом и пастью, наспех деланными, кажется, большим пальцем. Горсти глинозема, хищно схваченные и немедленно выброшенные на волю страстной пятернею ваятеля. Дикие видом, подчас передают звериную тоску мастера и свою от него прочь устремленность.

Встречаются семьями в пять-семь штук. Чаще под елками, где выстелено палым листом, но захочешь, найдешь и в траве: одинокий коротышка стоит по команде «смирно», навытяжку, совершенно заросший. Если залепит его листами, спутаешь с боровиком. Наверняка во мхах, осоках и ветвях незримо таится целый народ бурых карликов. Намеренно мы за ними не охотились, хотя о грибах и ягодах я забыл думать и, к недовольству Палыча, перешагивал добычу, помахивая порожним плетением.

Мухортное рыльце глинча жмурится из лужи. На затылке оттопырено подобие рога или, если я обознался, утиный нос. Каким он к тебе боком, наверняка вряд ли скажешь. Глинч умеет врыться в подножный мох, высовывается, нюхая воздух, из тесной своей норы.

Не исключено, брезгливо вздрогнул я, недоумок Яша каку свою закапывает и глубже, прячет от солнца, роет им норы-могилки и населил скульптурой здешний грунт, положив дерн сверху, так что один бог знает, кого мы сейчас топчем.

Схватив ветки, Палыч наступил мне на плечо. Я подсаживал его на березу, с которой открывался Яшкин двор.

— Ко-ко-ко! — сказал со ствола Палыч, но не как подражают рябе, а как читают незнакомую строку. — Божечка ты мой… — Пожалуй, впервые при мне он вслух помянул Бога. — Корыто, никого, — доносилось увиденное с березовой высоты.

А может, исконные жильцы этого леса? Каменские эндемы? — задался я. Просто у них иной темп жизни и плоть небелковая? — развивал я далее в детско-фантастических тонах, покуда мой спутник вверху недоуменно присвистывал себе под нос, повторяя: «Вот так стадо, целый двор», а ружье его висело дулом в землю на нижнем сучке.

Хорошо бы спрятать камеру на одной из населенных глинчами полян и записать нон-стопом хотя бы несколько суток, после отсмотреть экстерном, авось и шелохнутся, поползут голубчики, а там и в интернете за деньги Яшиных чуд показывать. Так ведь вещь дорогая, в лесу без присмотра не повесишь, упрут каменские, сорвут опыт, не расплатиться потом. Я силился подтянуть себя, визжа подошвами по скользкой бересте, но тут же сполз обратно. Еще чуть-чуть, и мы с Палычем издали будем выглядеть, как два первых глинча, встреченных мной сегодня.

— Полно их там? — спросил я, когда Палыч спрыгнул на землю.

— Тыщи, — доложил он подавленно, — бери, если хочешь, свою ночную вид елку и через неделю, пока они не рассажены, приезжай из пустого дома смотреть.

Насчет тысяч не знаю, но множество их впечатляло: в беспорядке, некоторые верхом друг на друге, как будто еще не доскакали по окончательным местам, нестройно замерли вокруг ванны во внутреннем дворе, где принято резать кур. Железная ванна под самой стеной хлева, с улицы никак не увидишь, и подумалось: вода в ней днем бывает молочно-розовая от глины.

Четыре дня в городе я снимал фотокомикс «Клоун, жандарм и каторжанин». Угловатые звенья тяжеленной цепи свились на пластиковом столике кафе, за которым право: блюститель и нарушитель, скованы запястьями, играют в миниатюрные шахматы. Клоун разливает в три рюмки, обнимает обоих, разнимает их схватку в следующей сцене, у заключенного — острое стекло, у охранника — шашка, цепь натянута. Клоун ловит ртом черные и белые фигуры игры, которыми и жонглирует. Закон и хаос аплодируют его величеству аппетиту. Цепь пляшет в воздухе. На улице — вечерней, рекламной, автомобильной — преступник влачит цепь по тротуару, через нее перешагивают торопящиеся люди, жандарм указывает перчаткой дорогу, а цирковой кривляка подметает их следы мясистым букетом хризантем. Площадь. Охраняющий и охраняемый, выказывая мускулы, болтают свою цепь на манер прыгалок, в которые скачет малеванная морда у чьего-то пьедестала. Как вариант, запечатлены и менее приличные отношения: панталоны клоуна спущены, а грим размазан. Паяцу достается от обоих антиподов и сзади и спереди, не ленись подмахивай, на некой стройке не то развалинах. Цепь сверкает в искусственном свете. Каждый снимок с оттенками, хоть и черно-белый, предполагалось оживлять небольшим, но сочным пятном цвета, отсутствующего вокруг. К примеру: пузырчатый стакан в руке клоуна с коктейлем болотной масти, алые клюквы на дне, или кокарда жандарма — позолоченный двуглавый и двукапюшонный змей. Небесно-голубая наколка на локте каторжанина — усеченная востроглазая пирамида, похожая в фундаменте своем на зубастый индейский череп. А то и одно из колец цепи перламутрово вспыхивало. Павлинье перо загоралось под глазом облизывающего пальцы шута и т. д. По условиям грядущего ребуса угадавший ключевые слова, обозначенные порциями цвета, без труда составит из них латинскую поговорку, точнее, русский перевод — опознавательный девиз компании, пока что неизвестной клиентам. Место под комикс уже заказано в самом читаемом нашем журнале.

Расправившись с этой троицей на день даже раньше, чем обещал Палычу, в четверг на закате, с ночной «гляделкой» в рюкзаке, я снова оказался в Каменке, просыхавшей после грозы и веявшей издали чем-то брусничным, клюквенным, березовым, досчатым, бревенчатым, сенным и малость навозным.

— Если луна веселая, как нынче, растет, видно ясно, как Яша глинчей плодит бело всяких специальностей, покажу откуда. Туч нету, прошли, так что пошли, — подмигивал Палыч, — скоро он покажется, я уж его выучил.

На мой вопрос, чем закончилась паучья гастроль в ухе, не переселилась ли дама с детьми по более интимному адресу, хозяин неопределенно отмахнулся, уши его были голые и ни о чем не напоминали, а Татьяна тихо хохотнула: